– Минуту, Найджел, – прервал его сэр Джон. – Ведь если О’Брайан задумал столь сложную комбинацию, он наверняка отдавал себе отчет, что Кавендиш попробует имитировать самоубийство.
– Да, в какой-то миг об этом я и задумался. И нашел, мне кажется, разумное объяснение четырех обстоятельств, которые не укладываются ни в какую другую схему.
Прежде всего, зачем О’Брайану писать письма с угрозами, а затем показывать их нам как не для того, чтобы у нас, когда настанет момент, возникло подозрение на убийство? Правда, тут он совершил ошибку, дав волю своему злому и мрачному чувству юмора. Ну не мог он отказать себе в удовольствии пошутить! Более того, за ужином в первый же день моего пребывания в Дауэр-Хаусе О’Брайан обронил: «Знаете, у меня такое ощущение, что если бы я задумал кого-то убить, то написал бы точно такие письма». Он не мог противостоять соблазну розыгрыша. На самом-то деле ему следовало написать их в стиле Эдварда Кавендиша.
Второе – намеки, будто кто-то намеревается похитить его чертежи. Меня с самого начала удивило, зачем ему понадобилось морочить мне голову детективной дешевкой про тайных агентов, зловещую Иноземную Силу и тому подобное; помнится, я подумал, что его в очередной раз занесло необузданное ирландское воображение.
Третье – завещание. Он сказал мне, что держит его в сейфе, в садовом домике. Естественно, обнаружив тело, мы заглянули в сейф и, увидев его пустым, решили, что О’Брайана убили, чтобы завладеть завещанием. Убийца забрал его из сейфа – если оно вообще там было – и отослал в том самом запечатанном конверте поверенным. Но тут случился небольшой прокол – план был явно недодуман. Мне сразу показалось странным, как это убийце удалось открыть сейф. Откуда ему знать шифр? Он мог быть известен кому-нибудь из близких друзей О’Брайана, но уж никак не Кавендишу.
И, наконец, четвертый шаг, предпринятый О’Брайаном, чтобы его смерть не сошла за самоубийство, заключался в том, чтобы задействовать в этой истории меня. Он надеялся, что у меня хватит ума – особенно с учетом сделанных им намеков, – чтобы догадаться, что самоубийство – это лишь видимость; а с другой стороны, был уверен, что у меня не хватит ума, чтобы восстановить реальную картину случившегося.
Дойдя до этого пункта, я решил, что загадка смерти О’Брайана раскрыта. Ибо иначе никак не справиться с главным препятствием – вопросом, отчего он позволил убить себя. Видите ли, с самого начала я решительно не мог поверить, что такой человек, как О’Брайан, будучи предупрежден об опасности и, следовательно, готов отразить угрозу, позволил себя обмануть, подставился так, что был застрелен из собственного оружия. Это просто невероятно. Тогда я задумался и начал прикидывать, насколько соответствуют моей версии другие любопытные обстоятельства, мною отмеченные. Взять, к примеру, фотографию Джудит Фиер в садовом домике. Зачем О’Брайану понадобилось вынимать ее из рамки и рвать на клочки до появления гостей? Единственный разумный ответ – чтобы некто не мог увидеть ее и узнать девушку. Это разрушило бы весь замысел. Но узнать Джудит Фиер мог только один человек – Эдвард Кавендиш. Вот О’Брайан и порвал фотографию, чтобы Кавендиш не насторожился. Помимо того, на всем протяжении нашего с ним разговора я не мог отделаться от ощущения, что за его словами скрывается какая-то темная тайна. По мере появления гостей я не спускал с них глаз, следил, как лиса. Помню, уже в самый рождественский день я подумал, что угрозы по адресу О’Брайана – всего лишь розыгрыш, ибо все присутствующие общаются с хозяином так же естественно, как и друг с другом, а ведь трудно представить себе, что человек, замысливший убийство, всего за несколько часов до него ведет себя с намеченной жертвой как обычно. «Улыбаться и улыбаться, оставаясь при этом бандитом» можно, но после содеянного, а не до него. А позднее, еще раз все хорошенько обдумав, я пришел к заключению, что единственным, кто вел себя в тот вечер не вполне естественно, был О’Брайан. Он готовился положить начало событиям, которые медленно, но неотвратимо должны были привести к кончине Эдварда Кавендиша. О’Брайан рассчитывал заставить его провести несколько недель в аду, прежде чем на шею этому человеку накинут петлю, – даже воображение ирландца оказалось бессильно представить себе, что Кавендиш выбросится из самолета и тем самым свершится поэтическая справедливость. Любопытно, но еще задолго до того, как заподозрить во всем этом деле что-то неладное, я сказал Бликли, что способен представить О’Брайана убивающим человека из мести.
Найджел замолчал. Его слушатели сидели не шевелясь. Затем все трое, словно сговорившись, подняли бокалы. Быть может, это был тост в честь Найджела; а может быть, в память о беспощадном демоническом духе Фергюса О’Брайана. Первым нарушил молчание сэр Джон:
– Полагаю, вызов психиатра можно отложить. Твоя версия звучит в высшей степени убедительно и, как мне кажется, соответствует действительности. Но как насчет Нотт-Сломана? Каким образом О’Брайан сумел убить его и зачем?
– В сравнении со всем остальным это довольно просто. Сам способ убийства безошибочно указывает на О’Брайана. Кавендиш бы на такое не пошел, потому что, если бы он хотел расправиться с Нотт-Сломаном, то сделал бы это сразу, не давая тому возможности пообщаться с полицией. Куй железо, пока горячо. Но торопиться О’Брайану было некуда. В запасе у него вечность, и несколько дней значения не имеют. Скорлупа ореха – оружие замедленного действия, и в ней-то – зерно проблемы и…
– Слушайте, Старлинг, – простонал сэр Джон, – неужели у вас в Оксфорде не учат тому, что употреблять сложные метафоры – это не по-джентльменски?
– Напротив, – возразил Найджел, – они свидетельствуют о живом и развитом воображении. Однако продолжим. Если О’Брайан хотел убить Нотт-Сломана после того, как будет убит сам, иного способа достичь цели у него не было. Карающая рука мстителя дотягивается из Аида. О’Брайан знал, что у Джорджии есть яд, а выяснить, где она его держит, трудности особой не представляло. Полагаю, что отчасти посмертное убийство Нотт-Сломана понадобилось ему для того, чтобы еще больше усилить подозрения против Кавендиша. Он мог догадываться, что Нотт-Сломан шантажирует Кавендиша, ну а последний, естественно, должен быть тем, кто тайком залезет в аптечку сестры. Скорее всего, О’Брайан отпечатал письма с угрозами на машинке Нотт-Сломана, руководствуясь при этом теми мотивами, какими руководствуется хулиган-мальчишка, швыряющий камень в окно церкви: то ли попадет, то ли нет. Письма могут поразить Кавендиша как завсегдатая клуба, а могут – Сломана как его владельца. Или вообще никого. Вышло так, что камень попал-таки в цель. Так или иначе О’Брайан добрался до яда, заготовил орех и положил его на дно тарелки подле кровати Нотт-Сломана. У него была забавная женская черта – он любил прибираться в доме. Ведь это O’Брайан, как я обнаружил впоследствии, поставил мне в комнату цветы и вазу с печеньем. Он знал привычку Нотт-Сломана прогрызать орехи зубами, знал и то, что человек это жадный и предпочитающий лакомиться в одиночку, чтобы никого не угощать. Но для начала он еще за ужином должен был убедиться, что никто из гостей не начнет грызть орехи, да и потом к ним не прикоснется. Конечно, в этом заключался некоторый риск. Но человеческая жизнь стоила в глазах О’Брайана немного, отдаленная возможность того, что орех сунет в рот кто-то другой, не должна была особенно его беспокоить. Более серьезный риск в его глазах мог заключаться в том, что подозрение падет на Джорджию. Иное дело, что, как мне кажется, он не усматривал ни единого мотива убийства, какой можно было бы приписать ей, тем более что все знали, как она его любит.
Но главная причина, по какой Нотт-Сломан должен был быть отравлен значительно позднее момента гибели О’Брайана, заключается в том, что в противном случае его-то вполне и могли заподозрить в убийстве. Понимаете ли, между ним и Нотт-Сломаном прослеживается явная связь, и стоит за эту ниточку потянуть с достаточной силой, как выявится реальный мотив.
– Когда в следующий раз пойду на рыбалку, про ниточку не забуду, – кисло проговорил сэр Джон. – И что это за реальный мотив? Шантаж?
– Нет. Нечто гораздо более яркое. Связь заключается в том, что оба они во время войны служили в авиации. Сломан назвал О’Брайана Слип-Слопом, а это прозвище никто из нас не употреблял – только Джимми Хоуп, тот самый малый из Бриджвеста, что летал с О’Брайаном в одной эскадрилье. В прессе оно не мелькало – помню, я сильно удивился, услышав его впервые. Так что представляется вполне разумным предположить, что и Нотт-Сломан служил в одной части с О‘Брайаном. Первое или почти первое, что меня озадачило в Чэтеме, так это то, что под одной крышей собралась слишком разношерстная компания. Странно, что такой человек, как О’Брайан, который всем казался отшельником, приглашает к себе гостей. Еще удивительнее, что по крайней мере трое из них – люди совершенно иного типа, нежели сам О’Брайан: Кавендиш, Лючия и Нотт-Сломан. Мне он объяснил это тем, что среди собравшихся был, по его предположениям, кто-то из возможных авторов анонимных писем, и он хотел держать всех в поле зрения. Но такое объяснение сразу порождает новый вопрос: зачем он связался с типом вроде Нотт-Сломана? Джорджия обмолвилась, что в его клуб ей предложил заглянуть О’Брайан. Но мне-то кажется, что люди вроде него бегут подобных заведений, словно чумы.
