Альберта по нахождении этих бумаг захлестнул поток противоречивых чувств. Сначала он был ошеломлен и разочарован вероломством мистера Клемента, хотя из–за стариковской вспыльчивости босса Альберт не ощущал к нему особого расположения – все же он уважал его и восхищался им; ныне этим эмоциям места уже не осталось. Во–вторых, Альберт боялся даже помыслить, что предпримет мистер Клемент, узнав о его открытии, – обнаруженные документы ясно рисовали образ человека, который под угрозой разоблачения мог пойти на что угодно. А в–третьих, – Альберт удивился сам себе, – он подумал о шантаже.
Все еще пребывая в смятении, Альберт Уайт возжаждал вещей, о которых еще недавно не мог и помыслить. Курорт в Акапулько. Красотки. Белые смокинги. Спортивные автомобили. Коктейли. Особняки. Станет ли мистер Клемент оплачивать все это, дабы зажать Альберту рот?
Конечно станет. Если только не найдет других способов заставить его молчать. От последней мысли Альберт содрогнулся.
И однако, он жаждал всего перечисленного. Роскоши. Возможности путешествовать. Приключений. Дорогостоящего греховодничества. В общем, всякой всячины.
В течение нескольких месяцев Альберт извлекал по одному документы из зеленой коробки и снимал фотокопии. Набрав свидетельств, достаточных, чтобы засадить мистера Клемента по двадцать второй век включительно, он спрятал все это в гараже за домиком, где жил с женой Элизабет; на следующие четыре года он затих.
Ему требовался план. Необходимо было организовать все так, чтобы в случае, если с Альбертом что–то случится, свидетельства оказались бы в руках властей, да еще убедить в неизбежности этого мистера Клемента – и так, чтобы комар носу не подточил. Дело, мягко говоря, затейливое. В течение четырех лет Альберту ничего толкового в голову не приходило.
А потом он прочел короткий рассказ некоего Ричарда Хардвика с описанием способа, который Альберт в конце концов и использовал: с документами, отправлявшимися самому себе до востребования, и с ищейкой–репортером в качестве обратного адресата. Альберт для начала проверил схему, сократил количество документов до приемлемого объема, провел пробную пересылку и убедился, что все работает, в точности как писал Хардвик.
Оставалось лишь уведомить мистера Клемента, представив ему детальные доказательства, предостеречь его, выставить удовлетворяющие обе стороны условия и усесться в предвкушении будущей роскоши. Уф–ф!
В тот самый день, когда Альберт впервые опустил конверт в почтовый ящик, он решил подергать за бороду мистера Клемента в его логове, то есть в собственном его кабинете. Альберт постучал в дверь по старой, многолетней привычке и зашел внутрь:
– Мистер Клемент?
Клемент поднял костлявое лицо, глянул холодно на него и спросил:
– Да, Альберт? Что там?
– Это дело Даквортов. Оно вам нужно сегодня?
– Естественно, нужно. Я говорил вам вчера, что оно потребуется мне сегодня после обеда.
– Да, сэр, – ответил Альберт и ретировался. Потом он долго сидел за столом в своем кабинете, тупо глядя в стену. Там, у Клемента, он собирался сказать: «Мистер Клемент, я знаю все», а вместо этого говорил про дело Даквортов, хотя прекрасно знал, что и как.
– Я его испугался, только и всего, – убеждал себя Альберт, – а бояться нечего. У меня есть для него товар, и тронуть меня он не посмеет.
Позже в тот же день Альберт предпринял новую попытку, когда принес материалы по делу Даквортов. Положив их на стол, он постоял, нерешительно кашлянул и вновь начал:
– Мистер Клемент?
– Что еще? – проворчал Клемент.
– Я неважно себя чувствую. Хотел бы взять завтра выходной на полдня, если можно.
– Отпечатали бумаги Уилкокса?
– Еще нет, сэр.
– Отпечатайте и можете идти.
– Да, сэр. Благодарю вас, Расстроившись, Альберт покинул кабинет, сознавая, что опять сплоховал и что сегодня новых попыток предпринимать не следует: все равно ничего не выйдет. Он отпечатал необходимые бумаги, прибрал на столе и пришел домой часом раньше, объяснив Элизабет, что ему стало нехорошо на работе, – то была чистая правда.
В следующие год и три месяца Альберт неоднократно пытался проинформировать мистера Клемента об имеющихся у него возможностях, но как–то так получалось, что, когда он открывал рот, оттуда выскакивали совсем другие фразы. Он репетировал ночами у зеркала – его требования звучали с восхитительной ясностью и прямотой. Или же он заучивал написанный собственноручно текст, хотя фразы всегда выходили громоздкими и многословными.
В уме–то у него была полная ясность по поводу того, что он хотел высказать. Он бы рассказал о своей находке и о схеме «до востребования». Он бы открыл свое желание путешествовать и то, что он намеревается еженедельно переправлять бумаги в новую точку – Канны, Палм–Бич, Виктория–Фоллс, указав, какого объема финансовое содержание позволит ему забирать корреспонденцию с крайним сроком в пять дней. Он бы также уведомил Клемента, что Элизабет, вероятно, слишком домоседка, чтобы в полной мере насладиться избранным им, Альбертом, с некоторых пор образом жизни, но все же, поскольку он чувствует к ней некоторую привязанность, ему хотелось бы думать, что в его отсутствие она будет мистером Клементом должным образом обеспечена.
Он должен сказать все это. Когда–нибудь. Он не терял надежды. В день, когда возобладают его мужество и желание иной жизни, он сделает, что задумал. День этот, однако, все не наступал.
Между тем отправка и получение письма с документами стали частью его недельной рутинной работы, включенной в привычный распорядок жизни, словно в этом и не было ничего необычного. Каждый понедельник, уходя на обед, он забирал письмо до востребования, в туалете кафе перекладывал бумаги в другой конверт и рвал старый и по пути с обеда кидал письмо в почтовый ящик. (Письмо приходило к Почтальону Тому во вторник. Соответственно, со среды до следующего понедельника проходило пять дней, и цикл начинался заново.) И этот понедельник ничем не отличался от прочих, за исключением насморка. Официантка Салли заметила, принеся ростбиф:
– Вы что–то неважно выглядите, мистер Уайт.
– Просто аллергия, – ответил Альберт.
– Сезонная – на пару суток, наверное, – сказала она.
Альберт согласился с ее диагнозом, доел еду, заплатил, оставив обычные двадцать пять центов чаевых, и вернулся в офис, сделав по пути две остановки. Первую – у почтового ящика, куда опустил конверт в очередной раз, а вторую – у лавочки, где купил пакетик салфеток.
Хотелось бы думать, что Официантка Салли права насчет длительности этой его аллергии, – сутки, сказала она, – но вообще–то он в этом сомневался. Исходя из прошлого опыта, он знал, что аллергия эта длится дня три – то есть до четверга, а после начнется улучшение.
Как бы не так. Закончился понедельник, за ним последовали вторник, среда и четверг, скверный и по погоде, и по его самочувствию. Альберт надел плащ и галоши и, захватив зонт, поплелся в офис с полной коробкой салфеток.
А в пятницу стало еще хуже. Элизабет, истой домохозяйке, которой более всего шел передник и яблочный пирог в руках, хватило одного взгляда утром на Альберта, чтобы тут же распорядиться:
– И не думай даже вставать. Я позвоню мистеру Клементу и скажу, что ты заболел.
Альберт и правда заболел. Он не мог пойти на работу – он даже не попытался запротестовать и встать, и ему было так плохо, что он почти забыл о письме, валявшемся где–то в недрах почты.
Он провалялся все выходные, проводя большую часть времени в дреме, лишь изредка собираясь с силами, чтобы приподняться, хлебнуть бульона или отпить чаю, и снова затем погружаясь в дремоту.
Часов в одиннадцать вечера в воскресенье Альберт вдруг пробудился после странного сна, в котором ему ясно привиделся конверт: плотный одинокий конверт покоился в почтовом ящике, а за ним тянулась рука – и рука эта принадлежала Бобу Харрингтону, вездесущему репортеру.
– Господи! – вскричал Альберт.
Элизабет, пока он болел, спала в другой постели и не слышала его.
