— Ногой сломали, — авторитетно заявили опера. — Элементарно, Леонидыч. Доски гнилые, ломаются, как прутики.
Я помнила бледное лицо Риты Рябининой, которую, поддерживая под локотки, привели из дома два милиционера. Нет, она ничего не видела и не слышала. Какой труп, граждане?.. Она упрямо падала в обморок — еще упрямее, чем я. Я помнила смурные лица оперов, зажимающих носы. На сломанную ограду, возможно, и не обратили бы внимания, кабы не увидели, как смешная «француженка» Танька возбужденно вертится у компостной ямы. Запрыгивает туда, с визгом выпрыгивает, опять запрыгивает… Опера решили полюбопытствовать. А потом связали эти два явления. На дне ямы, под грудой буро-желтой листвы, собранной Ритой со всего участка, покоилось тело! Танька вырыла руку, зубами дернула ее за рукав, и неизвестно, что было бы дальше, не подоспей сержанты Борзых с Замятным. Зрелище действительно было так себе, не картина Шишкина: со дна ямы их приветствовала торчащая из листвы обкусанная, растопыренная пятерня…
Получив подкрепление, опера извлекли тело. Позвонили на предмет спецтранспорта. Разрыли листву до самого дна, обшарили сад — искали пистолет. Не нашли. Привели в чувство Риту Рябинину и стали задавать неудобные вопросы. Но это оказалось заведомо провальным занятием: шевеля белыми губами и глядя в небо, Рита твердила как молитву: да, этот человек неоднократно бродил по Облепиховой; да, она бросала в яму листву, да, никаких трупов она в нее не бросала, она бы запомнила; откуда в заборе пролом — она не знает; кто совершил жутковатый погребальный обряд — она не знает; слышала ли она ночью подозрительные звуки — она не знает…
Ту же процедуру проделали со мной. С аналогичным успехом. Я старалась не смотреть на обезображенное гримасой, зеленое лицо. Да, призналась я, тупо глядя в пространство, с этим парнем мы по-своему знакомы. Да, прошлой ночью он лежал у трансформаторной будки и был не живее, чем сегодня. Надеюсь, теперь меня никто не пожелает подвергнуть психиатрической экспертизе?..
— Его хотели спрятать! — возбужденно говорил молодой, худой и бледный опер по фамилии Замятный — парень явно не годный к строевой службе. — Пробили ногами забор и потащили к компостной яме… Им бы удалось, мужики! Набросай побольше листвы — он бы до весны пролежал как миленький. Сегодня-завтра начнутся холода — никакого запаха…
— А почему женщину не зарыли? — мучительно тараща глаза, вопрошал не отягощенный ай-кью Костя Борзых.
— Да не успели, Костян! Женщина позвонила в ментуру — через двадцать минут мы уже прибыли…
Это было похоже на правду. Одно они забыли упомянуть — если все происходило описанным образом, то вряд ли действовала женщина. Не по силам женщине таскать мужиков через забор… И второе забыли: жуткий убийца действовал не спонтанно; он прекрасно знал о наличии компостной ямы, а также о месте ее… наличия.
А может, сознательно об этом не говорили. Зачем говорить об очевидном?
Меня уже качественно штормило. Вот-вот начнет количественно рвать. Опять появились казаки в бушлатах — Зубов, Лукшин. Они патрулировали поселок и, видимо, любопытства ради забрели в северную часть (оно и верно, время-то надо убивать). Зубов о чем-то выспрашивал у оперативных работников — круглое густобровое лицо с папиросой в зубах выражало неподдельное участие: мол, как же вас, ребятки, угораздило вляпаться в такой «глухариный заповедник»?..
— Олег Леонидович, отведите меня в дом… — прошептала я, повисая у Вереста на рукаве. — Отведите, ну пожалуйста, не то сейчас будет новый труп…
— Замятный, Борзых, сообщите жене, — распорядился Верест. — Да поделикатнее, а то вы народ простой, без такта…
Те дружно возмутились: мол, хорошенькое разделение труда — один с бабой носится, другим самое черное. Но их протест уже не имел значения: в командной игре приказы капитана обсуждаются, но подлежат исполнению. Верест отвел меня на дачу, усадил на кухонный стул, а сам обошел помещения (на предмет посторонних), поднялся на второй этаж, поскрипел над головой, спустился, осмотрел решетки, замок на двери.
— Замок у вас внушительный, Лидия Сергеевна, но толку, прямо скажем, никакого. Слишком популярная конструкция.
— Вы за меня боитесь? — прошептала я, переползая со стула на диван. — А почему, если не секрет?
— Да нет вовсе, — смутился Верест. — Зачем мне за вас бояться? Вам не угрожают. Просто… Просто нужно соблюсти формальности и оставить вас на пару часов…
— Вот так новости, — расстроилась я. — Неужели я так быстро вам надоела?
— Представьте себе, нет, — сконфуженно пробормотал Верест. — Однако, если вы еще не заметили, я как бы при исполнении. Назревает нелицеприятный допрос живущих в поселке людей. Неплохо бы взять вас с собой, да совесть не позволяет. Вы очень ослабли, вам лучше полежать. Так что давайте простимся по-доброму.
— Ну и катитесь, — возбудилась я. — Скатертью дорожка! Можете не возвращаться.
Мой бывший муж Бережков на такие несправедливости, как правило, обижался. Тихо, но заметно. Этот тоже, вероятно, обиделся, но только вида не подал. Расстроенно покорябал щетину на щеке, еще раз покорябал, потом недоверчиво провел по ней рукой, как бы вспоминая о наличии небритости, с которой в приличное общество соваться неприлично. Потом проворчал:
— Не мешало бы побриться… — и вопросительно посмотрел на меня.
— Могу предложить только рубанок, — мстительно заявила я.
Тут он и впрямь обиделся. Покраснел, как солнышко на закате, развернулся и хлопнул дверью.
— Эй! — заорала я. — А как насчет того, что я уезжаю домой?.. Эй! Я уже чемодан пакую!..
Дверь немного помедлила и открылась. Глаза Вереста горели голубым реваншистским огнем.
— Статья триста восьмая, Лидия Сергеевна. Отказ свидетеля от дачи показаний. Статья двести девяносто четвертая — воспрепятствование осуществлению правосудия. По совокупности до года исправительных работ. С конфискацией дачи.
Надо же, испугал. Я доползла до мансарды, включила мобильник и упала на кровать. Шесть цифр — шесть длинных и коротких «гудков в тумане» — как щипки по нервам. Но это правильный ход. Чтобы острее чувствовать жизнь, нужно быть несчастной не на жалкие семьдесят процентов, а на все сто с хвостом.
— Здравствуй, мама, возвратились мы не все, — сказала я обреченно в говорилку. И примолкла.
— Что ты хочешь этим сказать, Лидия? — сурово вопросила мама.
Ах мама, мама. Как много в этом звуке. И грохота землетрясения, и рева бомбардировщиков. И точных сабельных ударов. И отчего я ее так люблю?
— Я шучу, мама, — сказала я. — Это юмор такой. У меня все нормально. А у вас?
По маминым паузам всегда становится понятным, как закаляется сталь и что такое упрочнение с износостойкостью. Впрочем, сегодня пауза была недолгой. Мама разразилась яростной тирадой в своем стиле. О том, что мир летит ко всем чертям, на пороге большая война; что Варюша каждый день, побивая собственные же рекорды, приносит по четыре двойки, а вчера попросила у бабушки объяснить ей значение слова «мама»; что Липучка плачет по ночам; что башни у одних падают, у других едут; что безумство можно было еще простить Лермонтову, Достоевскому, Толстому или, скажем, Блоку (как-никак гении), но только не мне, Косичкиной, поскольку гениальности в моих писульках нет даже под лупой, а вот дури…
Дождавшись, пока мама отбомбится, я хотела многое вставить в свое оправдание (например, то, что на последний, собственно, гонорар я ей купила неплохую шубку), но поняла, что смысла нет — я уже несчастлива на все сто, в связи с чем, удовлетворенная, сыграла отбой, бросив мобильник в куртку.
Не прошло и часа, а я уже была несчастлива на все двести. Брякнул крючок-сигнализатор — благо я была внизу, бродила серой тенью по маминой комнате, переставляя стулья от стены к стене. Находись я сверху — заново бы натерпелась. Я пулей подлетела к окну — Верест вернулся? Не быстро ли соскучился?.. Увы, затаенная мечта не воплотилась — за шторками мелькнула казацкая защитка. Двое охранничков внаглую перлись на мою территорию. Один уже вошел, нюхал рябинку, другой изучал нуждающуюся в ремонте калитку.
— Два по двести, Зоечка… — напевал первый. Слышимость была великолепной. Казак оборвал пение: — Пошли, Алеха, ну чего ты там застрял?
Доблестная охрана не спеша потопала вдоль дома. Задний громко рассказывал байки:
— …И вот за эту гарну дивчину Антоха на этап и загудел. Восьмерик за пазуху, и — сам себе должен… А куда ему на эту зону? За одну фамилию заклюют.
— А какая у него фамилия?
— Ну дак энта… Лягашкин.
Оба весело заржали.
— Можно канцелярию тамошнюю подмазать, — посоветовал первый, — исправят на Лягушкин, и дело с концом. Тем вообще по барабану…
