Заходить в квартиру Галки я не решилась. Крикнула под окном, и пока Людвиг удобрял газон, подруга вышла с баночкой клея и двумя кисточками.
— Что это с ним? — спросила Галка.
— Не обращай внимания, тактическая хитрость, — говорю я, и мы идем по дороге к метро, не пропуская ни одного столба.
Галка хандрит. Без работы и романов моя подруга скучает, набирает вес и затирает до дыр фотографии прежних увлечений.
— Маньяк-то хоть красивый был? — вяло интересуется Зайцева.
— Вонючий был, это точно. Насчет красоты не знаю. Темно было.
— Эх, — вздыхает Зайцева и шлепает объявление поверх предвыборного плаката. — Мне б его, показала бы ему небо в алмазах…
— Сплюнь, — я держу поводок Людвига и баночку с клеем, — гадость невероятная…
— Фантазии у тебя, Сима, никакой…
— Зато у Музы достаточно. Знаешь, чего она мне сегодня наплела? — говорю я и рассказываю печальную повесть о бедной девушке без зубов.
— Музе надо в шоу-бизнес, — серьезно говорит Зайцева и шлепает очередное объявление, пока Людвиг лопает пирожок с рисом. — Имела б успех. Как народная сказительница.
— Как аудитории ей нашей лавочки хватает.
Прикинув отпущенное нам с Людвигом время, я выбрасываю баночку, веду подругу к открытому летнему кафе и заказываю два пива и чебурек Людвигу.
Пес отказывается, и чебурек подбирает проскользнувший мимо столиков бомж. Людоед настолько сыт, что даже пастью не хлопает. Провожает бомжа сердечным взглядом, вздыхает и укладывается набок у моих ног.
Сегодня наконец до столицы добралась жара. Неделю Москву поливало холодным дождем, и конец июля получился по-осеннему мерзким. В Сибири горят леса, а подмосковный картофель сидит в воде по самую ботву. Нет равновесия в природе!
Несмотря на тень от тента, в кафе жарко, и, прибитая температурой и пивом, я неожиданно рассказываю Галке о соседе-бандите. Говорю спесиво, как последняя идиотка, слова цедятся, и мне кажется, что выплескиваюсь я с достоинством.
— Мухина, — пристально глядя мне в глаза, говорит Зайцева, — да ты влюбилась!
— Это невозможно! — ловя остатки достоинства, возмущаюсь я. — Он хам, бандит, гора тупого, — чуть было не добавляю «постельного», — мяса! А мой Миша умный, добрый, чуткий, нежный…
— Хоть наизусть выучи, какой твой Миша! — догадливость подруги поразительна. Или я действительно добавила молитвенности в голос? — Где он, твой Миша?! И вообще, Серафима, ты в зеркало, ну — критически, смотришься? Высохла вся! Учти, застой в области таза ведет к болезням… Давно у гинеколога проверялась? Или боишься вернувшуюся девственность обнаружить?
Почему-то намек на болезненную девственность больше возмущает Людвига. Пес отдирает от пола крокодилью голову и презрительно облаивает Зайцеву.
— Чего это он? — удивляется подруга.
— Защищает. Ты на меня голос повысила, — шепотом объясняю я и, наклонившись, поглаживаю толстое собачье брюшко.
Зайцева уважительно косится на зубы Людоеда и понижает громкость.
— Сима, помнишь, какая ты в институт пришла? Мы с девчонками боялись тебя мужьям показывать… А сейчас? Морда унылая, кожа бледная… персик в недостаточной степени зрелости… тьфу!
Фривольных бесед с оттенком укоризны я не люблю. Всегда считала излишнюю откровенность признаком распущенности. Когда Зайцева начинает подсчитывать постельные победы, меня коробит.
— Если мужик понравился, действуй, детка! — уговаривает Галина.
— Твои взгляды на симпатию примитивно физиологичны, — заявляю я.
Очко в пользу медиков и Музы Анатольевны. Оказывается, лекции свекрови я мысленно конспектирую. Но легче поймать блоху сачком, чем остановить Зайцеву, впавшую в эротический маразм.
— Серафима, пригласи героя в пятницу ко мне в Колотушино! Не хочешь использовать по назначению, хоть воды для бани натаскает!
И не давая мне возмутиться, подруга встает и идет к стойке повторить заказ на пиво без чебурека. Я кусаю губы и смотрю ей вслед. Вот и поговорили…
Но Зайцева, вернувшаяся с двумя бокалами пива, милосердно покидает мою соломенную постель и начинает расспрашивать, чего не поделили Матюшина с Андреевной. Схематично описываю ситуацию, отпиваю «Балтики», смотрю на Галку, покрывшуюся красными пятнами, и жду реакции.
Ни одной ответной реплики. Галина закуривает, щурится в другую сторону, и я дергаю ее за подол:
— Ну? И что ты об этом думаешь?
Зайцева хмурится, выпускает дым в брезентовый потолок и пожимает плечами:
— Позже разберемся.
— И все? Галя, Матюшина врет!
— В чем она действительно не права, так это в том, что нельзя доводить подругу до валидола. Остальное — не наше дело…
Почему Галина не поддержала или хотя бы не обсудила моих подозрений в адрес Степки, я узнала позже. И не скажу, что была сильно удивлена действительной причиной. Растопырив уши, можно многое узнать, но я, как всегда, пропускала все мимо этих самых ушей…
По возвращении домой я застаю Музу Анатольевну за примеркой старой пары вставных челюстей. Свои родные зубы свекровь потеряла, едва достигнув пятидесяти лет, от жуткого пародонтоза, и первые протезы были заказаны еще в поликлинике в Химках.
Старые челюсти имеют вид, словно их стащили из музея истории Древнего Египта у мумии жрицы, умершей в преклонном возрасте от естественных причин. С прической под Маргарет Тетчер челюсти не монтируются вовсе. Думаю, у коня премьер-министра Великобритании зубы лучше.
— Дрянь, — говорит Муза и выплевывает челюсти.
В принципе я согласна. Зубы дрянь. С таким оскалом можно смело идти в разведку. Подмажешь личико и улыбайся, сколько влезет. Есть вероятность слиться с природой и сойти за ствол сосны с дуплом.
Но восемь лет жизни с Музой Анатольевной не прошли даром. За эти годы я научилась врать, лицемерить и искать компромиссы. Может, мне в депутаты податься? Убедительность моей последующей речи определенно показывает: обольстить электорат для Серафимы Мухиной — плевое дело. Через год ищите на заборах плакаты «Мухина — с народом!»
— Музочка Анатольевна, — говорю я, — зубки, конечно, так себе. Но! Нижнюю челюсть у вас из-за губы почти не видно. Наденьте верхнюю новую… вот так… а нижнюю возьмите из старого комплекта. Красота!
Свекровь покорно скалится в зеркало, и я конкретно собираюсь в депутаты. Убедить стремящуюся в заоблачные высоты свекровь, что из зеркала ей улыбается «красота», вероятно, немногим труднее, чем убедить избирателей, что Мухина с народом.
— Жевать не могу, — сопротивляется свекровь, — они не подходят друг другу…
— Ерунда! — я весело обнимаю Музу за плечи и чмокаю в щечку. — Для обеда наденьте обе старые, на прогулку — одну старую и одну новую…
— Натирают, — жалуется Муза, — я уже пробовала…
— Смажьте десны новокаином.
Свекровь мажет и теряет дар речи минут на сорок. Рот у нее деревенеет, язык не слушается, бедняжке кажется, что у нее происходит отек гортани.
И Муза начинает подозревать, что невестка решила ее уморить.
Так что с убедительностью своих речей я, пожалуй, погорячилась.
Вечер в семейном кругу у телевизора. По экрану носятся ковбои (я вестерны терпеть не могу, но свекровь — фанатка Гойко Митича, и фильмов с индейцами не пропускает), на столе, в блюдце с чаем, мокнут баранки. Объевшийся Людвиг храпит у ног хозяйки. Я зеваю и вспоминаю, как весело нам жилось с Мишей.
В выходные муж вывозил семью в кооператив «Бетонный завод». Мы жарили шашлыки, пели песни под гитару соседа Гриши и рвали зелень прямо с грядок. Из травы нам подпевали кузнечики, а комаров столько, что не спасал лосьон «Тайга».
Сейчас дача Мухиных в запустении. Пять лет назад, когда мои родители продали дом на Николиной Горе, Муза обиделась. Ей казалось, что следовало продать «Бетонный завод» и оставить молодым участок в престижном месте. Но Музу никто не спросил. И страдает участок за сто двадцать километров от Москвы. Он покрылся лопухами и крапивой, мы несколько раз съездили на прополку, но у Музы внезапно обнаружилась латентная аллергия на сорняки. Руки свекрови покрывались чесучими волдырями и распухали… И почему она до сих пор не продает участок? Соседи злятся, мол, из-за нашего забора на их территорию распыляются-расползаются вредные травы…
— Сима! Уснула? — окрик свекрови. Я вздрагиваю, открываю глаза и опять вздрагиваю. Мне в лицо улыбается лошадь Пржевальского с баранкой в зубах. Пожалуй, все-таки следует сказать свекрови, что старые челюсти — абсолютная дрянь. — Иди к себе…
Я целую свекровь и перебираюсь в кровать. Последней мыслью становится: «Бедная, бедная Муза, а дрянь я, а не зубы…»
И снится мне сосед по даче Гриша. У него в руках — знакомая гитара с наклейкой кока-колы. Руки крепкие и загорелые, гитара лежит на бедрах, туго обтянутых голубыми джинсами… из-под штанин торчат лапти сорок восьмого размера… «Как накачался Гриша! — восхищаюсь я. — Такой дохлый раньше был…» Или это не Гриша, а сосед бандит? Лицо с дачи, тело из Москвы… кто-то из этих двух соседей откладывает гитару в сторону и тянется ко мне. Но лает Людвиг, кричит свекровь…
