— А почему, собственно, я должна передавать рукопись именно этому… колумбийцу? Почему не Беллю, не Маркесу, не Грэму Грину, в конце концов?
— Валентина, чем меньше ты будешь задавать вопросов, тем дольше проживешь… И перестань меня перебивать, я еще не закончил, — он тряхнул своей роскошной, модно постриженной гривой. — Ты провезла эту рукопись через госграницу на свой страх и риск. Конечно, ты боялась, но, во-первых, тобою двигало чувство долга, совесть, а во-вторых, ты здраво рассудила, что как журналистка, ничем себя не запятнавшая перед режимом и облеченная доверием вышестоящих инстанций, вряд ли станешь объектом личного досмотра…
— Я так понимаю, что рукопись я засуну в лифчик?
— Рукопись будет лежать в твоем чемодане вместе с другими бумагами: программой симпозиума, книгами Кортасара, сообщением Института литературы Академии наук СССР, блокнотами, диктофоном и прочей ерундой, — невозмутимо продолжал мой собеседник. — А в лифчик спрячь фотку любимого редактора. Насколько мне известно, только его ты пускаешь в сокровенные глубины своей загадочной души…
Я молча плакала. Ненавижу себя за слабость, за неспособность дать сдачи, за все аморфное и амебообразное, что разлагает душу и превращает тебя в манекен для кружевного белья. Ничего, ничего я не могла с собой поделать и молча плакала, глотая горькие слезы, перемешанные с французской тушью «Луи-Филипп».
— Возьми, здесь тысяча долларов, — Витяня протянул мне плотный конверт. — Это на так называемые командировочные расходы. Кофе, сигареты, тряпки, в общем, сообразишь… И перестань реветь, дура. Все хорошо, неужели не понимаешь? Ты станешь модной писательницей, тебя будут посылать в заграничные командировки так же часто, как ты посылаешь на три буквы пьяных мужиков в метро. Отоваришься, похорошеешь, займешь место своего непутевого хахаля, который продал тебя с потрохами, с бельем и заколками, будешь сама вызывать его на ковер или в постель. Короче, поймешь истинную прелесть этой долбаной жизни — прелесть независимости и превосходства над тупым быдлом.
— А если Телевано не возьмет рукопись? Если он пошлет меня на эти самые три буквы?
— Не пошлет. Таких, как ты, не посылают. Ты думаешь, тебя выбрали потому, что посылать некого? Ошибаешься, дорогая. Хозяин на тебя ба-а-льшие виды имеет…
— Ваша водка, мадам!
Я взяла из рук ходячего сексуального призыва (на шейке — пестрый платочек, на рукаве — эмблема «Эр-Франс») запотевший стакан с толстым дном и заботливо торчащей сбоку долькой лимона. Горький ледяной глоток обжег мне нутро. Водка всегда вызывала у меня тошноту, и, если учесть мое тогдашнее состояние, делать подобный заказ было просто неумно: вокруг сидели степенные джентльмены, спрятавшие ноги на манер Франклина Делано Рузвельта под мохнатые шотландские пледы, холеные дамы с толстыми журналами в руках и спутниками таких же габаритов под каблуком; все было чинно, пристойно, сугубо по-западному, и блевать в роскошном салоне «боинга» мне, конечно, не стоило бы. А в желудке между тем разрастался бурлящий ком и медленно, словно сонная змея, поднимался к горлу… Ох, много дерьма я наглоталась в последние дни!
— Мадам нехорошо?
Я окунулась в широко распахнутую синеву глаз стюардессы и, поддерживая ее в профессиональном порыве платонической любви ко всем пассажирам «Эр-Франс», закивала:
— Да, да, мадемуазель, мне очень плохо, мне так хреново!
— Расслабьтесь, мадам, я сейчас принесу вам подушку. А может, накрыть вас пледом? Вы вся дрожите. Или лучше кофе с аспирином?
Я вяло махнула рукой, купаясь в лучах непривычной заботы.
— Потерпите еще немного, — стюардесса заботливо вынула из моих рук пустой стакан. — Через пятьдесят минут мы приземлимся в Орли. Париж ждет вас, мадам!
«Как же, — зловредно подумала я. — Париж меня ждет. На хрена я этому Парижу сдалась?! Андропов меня ждет да друг Витяня Мишин. С нетерпением… Господи, сдохнуть бы, не приходя в сознание!..»
11
Париж. Ресторан отеля «Риц»
1 декабря 1977 года
Кажется, я задремала. Разбудил меня толчок шасси о бетонную полосу. Я взглянула в иллюминатор, по которому в разные стороны разбегались девичьи слезы дождя. Гигантское здание аэропорта высилось в туманной пелене облаков, как величественный памятник загнивающему капитализму.
Через пять часов мне предстояло лететь дальше, в Буэнос-Айрес, на рейсовом самолете авиакомпании «SAS». Впрочем, и эти несчастные пять часов мне тоже не принадлежали. Некто весьма мудро и предусмотрительно распланировал мое пребывание за рубежами любимой родины. Два часа отводилось на отдых и легкий туалет в отеле «Риц», который располагался в пятнадцати минутах езды от аэропорта, а потом… Потом мне предстояла случайная встреча с одним человеком. Впрочем, это только для него она будет случайной — я-то хорошо знала, кого и почему должна неожиданно встретить в ресторане.
…Я шла по толстому ковролиту, мучительно извлекая свои «шпильки» из упругой, вязкой синтетики и бормоча под нос нетленные строки любимой песни детства: «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры, дети рабочих…» По обе стороны широченного холла, на витринах и прилавках фирменных лавок, декорированных с такой любовью, словно все трудовые коллективы готовились к посещению Брежнева, громоздились совершенно невообразимые роскошества из области промышленных и продовольственных товаров группы «Б» — прямое следствие нещадной эксплуатации трудящихся Франции.
Толкнув вращающуюся зеркальную дверь в ресторан, я взглянула на свои уродливые часы производства Второго МЧЗ, почему-то названные «Заря»: до случайной встречи оставалось еще минут двадцать.
Я подняла голову и нос к носу столкнулась с…
Первая ассоциация была чисто рефлекторной: мне вдруг почудилось, что судьба свела меня с членом Политбюро ЦК КПСС, фотография которого по каким-то загадочным причинам осталась в тайне от советского народа. Внушительных размеров господин в добротно скроенном костюме из темно-серого твида, в невыразимо снежной сорочке, крахмальный воротничок которой был затянут на жилистой шее аккуратным узлом темного, с бордовыми крапинками, галстука… Его особа внушала разом верноподданнические чувства и каверзное желание вывести ее из состояния врожденного равновесия.
— Мадам желает пообедать? — осведомился «член Политбюро» на чистом французском, без малейших признаков днепропетровского «гаканья».
— Да, конечно, — ответила я и покорно поплелась за метрдотелем. Он двигался неторопливо и уверенно, словно ледокол, прокладывая себе путь между айсбергами ослепительно белых, сервированных фарфором и хрусталем столов. Следуя в его кильватере, я напоминала себе утлый катерок затерянного на краю тундры рыбсовхоза, промышляющего мойвой.
С почестями, приличествующими разве что покойной Эдит Пиаф, я была усажена в подставленное кресло, снабжена меню, обдана ароматом хороших духов и интимным голосом проинформирована об имеющемся в наличии спектре вин, названия которых чуть не заставили меня покраснеть от невежества.
Мобилизовав ту область своих познаний, которую с натяжкой можно назвать гастрономическим интеллектом, я заказала салат из цветной капусты, бифштекс с кровью и черным перцем и бокал божоле.
…Он появился в ресторане на пять минут раньше, чем должен был. Я наблюдала за тем, как уверенным шагом завсегдатая он проследовал в угол зала, уселся за столик, небрежно, словно пепел с сигареты, стряхнул, взяв его за кончик, туго скрученный рог крахмальной салфетки и неуловимым движением фокусника или профессионального брадобрея заткнул ее за воротник. Позабыв обо всех инструкциях, я следила за ним откровенно до неприличия. Мне было одновременно страшно, интересно и тошно. В памяти всплыл отрывок шпион-релиза Витяни Мишина:
«Сэру Джеральду Гескину семьдесят четыре года, барон в третьем поколении, член палаты лордов, владелец одной из трех крупнейших в Англии библиотек. Прожил бурную жизнь, был шесть раз женат, имеет множество детей, внуков и правнуков. Весьма состоятелен. Является одним из самых тонких на Западе ценителей литературы. Свободно владеет тринадцатью языками. Помимо женщин, книги — его единственное хобби. Не вздумай шутить с ним насчет его фамилии. В 1975-м на приеме в Брюсселе у короля всех бельгийцев Бодуэна сэр Джеральд публично залепил плюху послу Германии только за то, что тот поинтересовался, не еврей ли он. Гескин — типичный островитянин: умный, заносчивый, влиятельный, скуповатый. Он вылетает из Парижа тем же самолетом „SAS“, что и ты, но — в первом классе. В ресторане у него назначена деловая встреча с Эдмондой Шарль-Ру…»
Имя Эдмонды Шарль-Ру было, пожалуй, единственным приятным моментом этого дикого шпионского фарса, участницей которого я стала из-за собственного идиотизма. Я обожала эту писательницу, до дыр зачитала ее роман «Забыть Палермо» — изумительную вязь женских ощущений, наблюдательности и эротики, переведенную на русский, полагаю, только благодаря тщательно скрываемой сексуальной озабоченности какого-то чиновника от литературы. Могла ли я вообразить, что наступит день, когда встреча с Шарль-Ру — и не где-нибудь — в Париже! — станет реальностью?..
