— А ведь великий Ноготь в плане одессита прав! Сочнее надо, мяса народ желает. Эмоций. Чтоб ключом било. Это я, санитар Коля, от лица всего медперсонала говорю. Думаю, что и медсестра Гавриловна меня поддержит. Дать нужно кое-что для чтения детям на ночь, а также некоторые вещи — женщинам во время беременности на девятом месяце, дабы стимулировать успешные роды. В конечном итоге все мы, литераторы, пишем для женщины чувственной и о женщине чувственной, не так ли?
— Казалось бы, простой санитар психушки Коля. И выпивает умеренно. Но откуда такая сила в словах? Что даже я, медсестра Гавриловна, невзрачная подданная русских захолустий, готова бежать за ним на пятой точке вниз по мокрой глине. И я же, по вине Одессита, дошла до такого состояния, что у меня уже нет совести. Только нервы. В какой палате лежит больной, который пишет арии для певцов-кастратов? Он жаловался на отсутствие исполнителей его произведений. Я думаю теперь, когда Одессит понесет заслуженное наказание…
— Молодец, медсестра Гавриловна! Не забудь потом, когда получишь Пулитцеровскую премию, мне пиво проставить. Иль я не состою при тебе санитаром. В твоей неутомимой, богатой замыслами голове, рождаются замыслы поистине замечательные. Когда я слушаю тебя, у меня нарастает гордость на сердце, как сало на свинье. Но, вместе с тем, вызывает недоумение та пылкость, с которой ты собираешься кастрировать Одессита. Да Одессит виноват. И виноват непоправимо. Но недаром сказал поэт:
Ответственность нужна в продлении рода,
Род нужно продлевать, хоть непогода,
Хоть безработица, холера или тиф.
Но человек небрежен и ленив.
А потом вопрос о кастрации данного психбольного я прошу считать не более чем поэтической метафорой.
— Много, очень много неконструктивной болтовни. Господа литераторы, учитесь ценить слово. Человек, который позволил себе сидеть в присутствии моей заторможенной, должен быть наказан по всей строгости психиатрической науки. Тут, надеюсь, двух мнений быть не может. Ну-ну, моя маленькая, не надо так убиваться. Как правильно сказал поэт-японец:
Потеряла лицо Тана-тян —
Плачет о мяче, укатившимся в пpyд.
Возьми себя в pуки, дочь самурая.
Девушка, у которой такая большая грудь, не должна так горько плакать.
— Ой, дяденька Ноготь, в нашем сумасшедшем доме свобода порой превращается в самоуправление больных. Вот вы сказали мне вчера, стихи читать голой перед зеркалом, чтобы приучиться грудь всегда выпячивать. А они шумят, мешают сосредоточиться. Я тетеньке медсестре Гавриловне пожаловалась. Они замолчали вначале, а потом снова шуметь стали. Поэтому я сегодня утром, когда Мойдодыр декламировала, запнулась два раза, и живот не всегда был втянут. Стыд-то какой, прости меня Господи. И все из-за них. Совсем от рук отбились. Прямо хочу сказать, это ваше, дяденька Ноготь, доброе сердце свои чёрные плоды дает.
— Молодец, моя заторможенная! Плох тот комиссар, что не мечтает стать гауляйтером. Верю, со временем ты наведешь тут образцовый порядок. В чем дело, господа сумасшедшие литераторы? Не уж-то по большевикам вновь прошло рыдание?
— Милейший Ноготь, позвольте высказаться мне. Я ранее судимый за антисоветскую агитацию журналист и театральный критик, а ныне простой пациент психиатрической больницы. Мне, так сказать, и карты в руки. Предлагаю следующее: Наша цель — Социальная революция! Далее: Полная смена правящего класса. Легализация подростковой сексуальности. И, наконец, лишение пожилых людей политических прав.
— А может быть лучше наоборот: Полная смена подростков. Легализация сексуальности среди пожилых людей. И, наконец, лишение правящего класса политических прав?
— Ноготь, я искренне рад, что между нами завязалась глубокая мировоззренческая дискуссия. Искренне! Вы, наверное, слышали, что с малолетства моей жизненной целью было растворение государства в народе, что, в конечном итоге, и привело меня на больничную койку в отделении для буйных.
— Да, медсестра Гавриловна как-то мне говорила об этом.
— Так вот, в свое время я написал гей-эпос для широкого круга читателей. Такой, знаете ли, шизофренический бред сексуально-философской направленности. Стихи о животных, об их не простой и разной судьбе. Так что идея медсестры Гавриловны об оскоплении Одессита первоначально нашла живой отклик в моей душе. Вы же знаете эту медсестру Гавриловну, Ноготь. Зачастую вульгарные женщины бывают переполнены взаимными эмоциями воплощёнными в матерно-непристойную вербальную оболочку, а потому бывают так убедительны. «Казнить нельзя — кастрировать», — отозвались в моем сердце слова медсестры из народа. Но у Одессита был такой скорбно-послушный вид, пять малолетних детей на руках, готовая история про притеснения на родине… Плюс ваше, Ноготь, негативное отношение к этой идее…
— Все понятно. Кремлём правит Вашингтон, Вашингтоном Тель-Авив, Тель-Авивом масонская ложа, а ей инопланетяне. Нам остаётся только терпеть и покоряться судьбе.
— Гавриловна, голубушка, вы преувеличивайте! Я вовсе не хотел вас обидеть. «Нихт капитулирен!» — как говорят старики-ветераны.
Корявым почерком усталым
Я написал на стенке калом.
Подумал. «Блин, какая скука!»
В таком хорошем слове «сука!»
Это я к тому, Гавриловна, что ты не переживай. Будет и на нашей улице международный женский день. Мы, медработники психбольницы, народ терпеливый. Но, с другой стороны, раз Ноготь сказал… Разденься медсестра Гавриловна и выйди на улицу голой. Я подавлю свою ревность, если так нужно для дела.
— Спасибо тебе, санитар Коля, за слова поддержки. И во мне слова Ногтя отозвались написанием философской лирики:
В тихом тракторном загоне
Стояла заплывшая лошадь.
В небе летит одуванчик,
По земле бегут розы.
А на траве лежит кака,
Мудрая кака на травке.
Розы не знали что кака
Знает о них все подробно.
Раз Ноготь сказал, так так тому и быть, я считаю. Ведь Ноготь никогда не пишет, не готовит заранее свои беседы, выступления, проповеди. Он просто скажет, чего пожелать высокочтимым собратьям-писателям в наступающем не-високосном, а у тебя сердце гордостью наполняется за всю нашу больницу психиатрическую. А Одессит… да бог с ним, с Одесситом. Нытик силен нахрапом безволия. Я читала его историю болезни. Разочаровавшись в искусстве, он решил уйти в леса, чтобы стать ближе к дикой природе. Но лесов рядом не оказалось, поэтому он поступил работать в зоопарк. Испытав на себе остроту зубов верблюда и твердость копыт кулана, а, также, не разобравшись до конца в том, кому все-таки следует находиться в зоопарке за решеткой… И правда, да чего его кастрировать то?
А ему, бывало, разминаешь
Его игрушку… Трешь ее, как трут…
И лишь с восходом солнца понимаешь:
Не женский, ох, не женский это труд.
Это я к тому, что он и так по жизни кастрированный, чего уж там добавить можно. Прав тут Ноготь, и еще раз, прав. Да и потом, Одессит же гимн написал. В меру похабный и очень смешной гимн нашей психбольницы. Кастрировать такого как-то и рука не поднимается.
