– Погоди, – заинтересовался вдруг Гжегож, – а почему ты считаешь по латыни, а не по-польски? До скольких ты умеешь считать по латыни?
Я обиделась.
– Да до скольких угодно, и вообще считать я могу на восьми языках, это не должно тебя удивлять. Ведь наша профессия, моя бывшая, а твоя нынешняя, всегда основывалась на подсчетах.
– А на каких языках? – не отставал Гжегож.
– По-польски, по-датски, по-английски, по-немецки, по-французски, по-итальянски, по латыни и по-русски. Правда, по-русски мне никогда не было необходимости считать, и сама удивляюсь, что умею. К сожалению, должна откровенно признаться, почему-то каждый раз мне приходит на память не тот язык, который в данный момент требуется. Так получается, что, например, во Франции выясняется, как свободно я владею датским…
– Не имеет значения, я искренне восхищаюсь. Ну, пошли дальше, мы остановились на quinto.
– Quinto, что там произошло и как получилось, что Елене отрубили голову? Видела я ее сразу после катастрофы, и она была в целости… Sexto, какого черта отрубленную голову подбросили мне и где это произошло? Я уже думала на сей счет, у меня получается – или на границе, в Згожельце, когда я оформляла зеленую карточку и без конца бегала из Германии в Польшу и обратно, оставив незапертую машину без присмотра, или уже в Штутгарте, ночью, на гостиничной стоянке…
– Зачем подбросили – это как раз мне ясно, в качестве предупреждения тебе.
С разбегу замолчав, я заметила наконец на своей тарелке ломтики говядины, не толще бумажного листа, в нервах съела их и запила на редкость приятным вином.
– Послушай, милый, – предостерегающе заметила я, – во Францию я приехала не для того, чтобы ты меня откармливал на убой…
– Я пока еще не стал людоедом, – серьезно ответил Гжегож, но глаза его смеялись и было в них что-то такое, от чего счастье разлилось по мне от головы до пяток.
И неожиданно вспомнились мне другие глаза, всегда одинаковые, невыразительные. Лицо, на котором располагались эти глаза, выражало всевозможные чувства – нежность, интерес, веселье, осуждение, заботу, негодование и все на свете, а глаза всегда оставались одни и те же, не меняли выражения. Нет, я несправедлива, один раз мелькнуло в них выражение, вроде бы подернулись дымкой животной страсти. Никак не могла вспомнить, с чем это у меня ассоциировалось. Потом дошло – точно такое же выражение видела я у норки в момент вожделения в знакомом питомнике. Меня передернуло – ну точь-в-точь влюбленная норка, и даже ситуация сходная…
Воспоминание промелькнуло в доли секунды, но совсем изгнать его из памяти я не сумела, вцепилось в меня, как нетопырь в пещеру. Плохо различимый в темном углу, висит он и качается, и качается… Тьфу! Как хорошо, что рядом был Гжегож, вот он, близко, можно потрогать.
– Ну? – спросил Гжегож, как-то по-особенному вглядываясь мне в глаза. – О чем думаешь?
– Вспомнилось кое-что, но слишком долго говорить. Лучше давай опять вернемся к голове. А на десерт только сырок и больше ничего, никаких сладостей!
– Боюсь, в те стародавние времена я все-таки умудрился тебя недооценить, – признался Гжегож. – А может, просто случая не было. Ну ладно, вернемся. Согласен, я тоже думаю – письмо от нее. Погоди, может, на один из твоих вопросов мы сможем дать ответ уже сейчас. Ты как ехала? Медленно, быстро?
– Не знаю, я считаю – со средней скоростью, но моя машина любит сто сорок. Понимаю тебя, ведь я их догнала. Ни один нормальный человек не мог предположить, что во Вроцлав я поеду через Лодзь!
– Выходит, случайность. Значит, исключаются заранее запланированные действия. Зато не исключено, что именно встреча с тобой заставила их убить ту бабу.
– Ничего не скажешь, обрадовал ты меня.
– Не волнуйся, вряд ли в твоей истории найдутся еще поводы для радости.
– Нет худа без добра, может, тогда наконец потеряю аппетит, не придется худеть специально.
– Идиотка, зачем же тебе худеть?
…Идиотка… Сколько нежности в этом слове, сколько понимания, уж не любовь ли? Нет, я сейчас разревусь… Более искреннего признания мне не доводилось слышать. Зато сколько раз это же слово, сказанное другим и в других обстоятельствах, ранило душу сильнее, чем удар кинжалом в сердце! Сколько раз это слово буквально вдавливало меня в землю, как дорожный каток, сколько презрения и ненависти заключалось в нем… Оно буквально убивало человека.
Человека? Ну да, ведь женщина тоже человек. И даже если услышав слова: «Придет человек и принесет шкаф», ты ожидаешь только мужчину, ибо никогда ни одна баба не приносила шкафа, это еще ни о чем не говорит… Ладно, оставим шкаф в покое, есть у женщин человеческие качества, что бы там ни утверждали мусульмане. А вот в той, прежней «идиотке» мусульманское отношение к женщине ощущалось явно.
Господи, да что это я никак не могу отвязаться от этого типа, то глаза, то ислам, а ведь он не был каким-нибудь арабом. Ну что за напасть такая, чего привязался именно сейчас?
– Холера! – выругалась я, стараясь блаженное ощущение справедливо размазать по всем внутренностям. – И почему только я раньше не вынула из почтового ящика то письмо? Из одного любопытства смоталась бы в Груец, подумаешь, большое дело, полчаса езды от Варшавы! Переговорила бы с бабой, прекрасно знаю, где в груецком костеле находится купель, кстати, памятник старины, тринадцатый век. Лично мне знакома.
Гжегож подхватил:
– Вот я и думаю, что с твоей несчастной жертвой кто-то успел пообщаться. Выскакивая из машины, получила травмы, находилась в шоке, у нее могло вырваться, что она все рассказала в написанном тебе письме. Ты появилась буквально через минуту, легко предположить, что ты за ними следила, ну они и… того, решили тебя серьезно предупредить. Я продолжаю думать, что голова – их грозное предупреждение. И одновременно информация, что с бабой ты уже поговорить не сможешь.
Меня осенило.
– В таком случае, голову мне подбросили в Штутгарте, а не на границе. На границе бы побоялись, ведь таможенникам могло прийти в голову заглянуть в мой багажник, а голова, говоришь, мне предназначалась, не таможенникам. Да и могло ведь так случиться: загляну я к себе в багажник и крик подниму, сбегутся пограничники и таможенники, а по-твоему, такое им ни к чему. А вот оказавшись за границей, в чужой стране, одна-одинешенька, увижу я эту голову – и офонарею, и растеряюсь, и ничего умного придумать не смогу. Видишь, они правильно рассчитали. И время… Может, они заинтересованы в том, чтобы выиграть время?
Гжегож, казалось, колебался, задать ли мне вопрос, потом решился.
– А вот скажи, сделав кошмарное открытие, поехала бы ты дальше, если бы мы не договорились о встрече? Или сразу бы вернулась?
Я удивилась – какие могут быть сомнения? А мне-то казалось, бурные чувства так и прут из меня, на лице написаны, чего тут еще спрашивать и колебаться?
– Ясное дело, если бы не ты, сразу бы развернулась и назад, в Польшу. По возможности без остановок.
– А кто знал обо мне?
– Никто. Хотя, постой… Сказала я одной приятельнице, что еду на свидание с одним таким и очень волнуюсь, какой он меня найдет по прошествии двадцати лет. Но имени твоего не называла, а она о тебе никакого понятия не имеет, в те годы мы еще не были с ней знакомы.
– Голова могла бы меня перебороть. Рисковали они…
– Чем? И как ты себе вообще все это представляешь? Французские или немецкие полицейские хватают бабу, обнаружив в ее багажнике деталь свежего трупа? Ну, допустим, баба сама явилась в полицию и, истерически рыдая, поведала о наличии упомянутой детали. Может, ненормальная, а может, и убийца, так? Ну и задержали бы бабу до выяснения всех обстоятельств, а это могло продлиться… долго могло продлиться. А им именно этого и хотелось. Хотя, возможно, я ошибаюсь, они не думали выиграть время, им просто надо было меня напугать. И предостеречь. От чего?
– Письмо у тебя с собой?
– Да. На всякий случай я еще вчера положила его в сумочку и таскаю с собой.
– Молодец! Я всегда говорил – всем в этом мире заправляет случай.
Склонившись над экзотическими сырами, из которых самый экзотический невыносимо смердел свежим… навозом, мы изучили письмо.
– А теперь начну я, – сказал Гжегож. – Во-первых, кто тебя ненавидит?
Я пожала плачами.
– Холера их знает! Понятия не имею. Может, и найдется парочка таких, но они не кричат об этом на каждом углу. Я могу только подозревать.
– Подозрения тоже сойдут.
– Может, и сойдут, но среди подозреваемых нет ни одной бабы. Нет, не скажу, что все особы женского пола обожают меня, даже наверняка знаю, несколько штук меня очень не любят, но отсюда еще далеко до ненависти. А вот мужики… В последние годы я здорово навредила нескольким из них, знаешь, из этих нуворишей. Мне удалось основательно подпортить им бизнес, правда не нарочно, так уж получилось. И еще мой последний муж, вот в нем я уверена…
