— Он имеет отношение к паркам приключений?
— Это признание? — вмешивается Ластумяки.
— Лейбниц, — поправляю я Салми, — не является моим подчиненным, и он даже не мой коллега, если вы об этом. Подобное путешествие во времени и пространстве повлекло бы за собой ряд осложнений, в том числе связанных с особенностями масштабирования. Мне трудно представить себе, что поезд «Варан», «Клубничный лабиринт» или даже «Прыжок лося» смогли бы удовлетворить его интеллектуальным запросам. Но я сейчас не об этом. Важно то, что он сформулировал принцип, известный как закон достаточного основания, который, я считаю, применим и в нашем случае.
Салми и Ластумяки молчат. Я расцениваю это как позитивный знак, поэтому продолжаю:
— Принцип достаточного основания гласит: все, что происходит, происходит по какой-то причине. Другими словами, никакая ситуация не может иметь места и никакое утверждение не является истинным при отсутствии достаточной причины, по которой не может быть иначе. Иначе говоря, для каждого икс, если исходить из того, что икс существует, должно быть достаточное обоснование, почему икс существует.
— То есть Икс и есть убийца? — быстро спрашивает Ластумяки; очевидно, мыслями он был далек от Лейбница и размышлял не над принципом достаточного основания.
Салми поворачивается и смотрит на Ластумяки.
Ластумяки сглатывает слюну; адамово яблоко на его шее напоминает, скорее, большую неровную картофелину, которая ворочается в тесном для нее пространстве. Его нерешительность длится лишь краткий миг.
Лица молодых полицейских принимают прежнее выражение, то есть угрожающе-мрачное. Однако есть и положительные изменения — они отодвинулись от меня, причем на заметное расстояние. Я больше не чувствую запаха мяты и разрушаемых кариесом зубов.
Оба не сводят с меня глаз.
— Хочу обратить ваше внимание на истоки рассматриваемого нами вопроса, — продолжаю я, стараясь произносить каждое слово размеренно и отчетливо. — Принцип достаточного основания позволяет утверждать, что для каждого события икс — кстати, подчеркну, что буква может быть любая… Так вот. Если, предположим, происходит событие икс, то для этого должно иметься достаточное основание. Подход, который предложил Лейбниц, помогает вернуться к истокам, к базовым факторам, то есть к тому, что послужило отправной точкой нашего рассуждения и…
— Короче, слушай сюда, гребаный Лейбниц-Хрейбниц — перебивает меня Салми, и в его голосе снова слышится угроза, но, возможно, и легкое разочарование. — Мы все это и без тебя знаем. Ты сечешь в арифметике, а еще умеешь запудривать мозги. Звездобол, короче. Только осталось тебе недолго.
— Очень, очень недолго тебе звездоболить, — кивает Ластумяки.
— Когда мы придем в следующий раз, — продолжает Салми, — будет уже не до болтовни. То есть мы вообще разговаривать не станем. Тогда ты будешь соловьем заливаться. Когда во всем сознаешься.
Ластумяки явно одолевают сомнения, но потом он все-таки выдает:
— И никто не станет слушать твою мутоту про иксы и игреки.
Они остаются на месте еще какое-то время, затем с подчеркнутой медлительностью отходят на несколько шагов, по-прежнему пристально глядя на меня. Наконец поворачиваются и почти шаг в шаг направляются к дверям. Я нажимаю кнопку на стене, двери открываются и плавно закрываются за ними.
Мне надо спешить.
В этом почти не приходится сомневаться. Я иду из вестибюля в свой кабинет, сажусь в кресло и открываю компьютер. Начинаю составлять письмо — я планировал заняться этим еще до неожиданного визита Ластумяки и Салми. Однако шестнадцать минут спустя прерываюсь, встаю со стула, делаю несколько шагов к окну и выглядываю наружу.
День еще не наступил. Самое темное время года... Парковка пуста. На снегу видны следы «БМВ» — молодые полицейские покружили и погоняли тут на славу, оставив начертанные колесами круги и другие следы, словно гигантские письмена, которые последующие поколения смогут интерпретировать, как им заблагорассудится.
Я, разумеется, не очень хорошо знаю Осмалу, не говоря уж о том, что у нас никогда не было близких отношений, но заранее буквально слышу его голос, когда он, получив по электронной почте письмо, которое я только что сочинил, явится ко мне. «Интересно», — скажет он и замолчит. Затем по кабинету процокают его микроскопические туфли, и снова воцарится тишина. Мое письмо не приблизит арест Нико Орла. Потому что все, о чем я написал в этом письме, — все это не только логично, но и безупречно укладывается в общую картину, а вдобавок опирается на очевидные факты и серьезные расчеты — и, к сожалению, не доказывает моей невиновности. А главная моя проблема заключается в том, что я не могу рассказать обо всем откровенно.
«Итак, вы говорите, колун для льда, фаллоимитатор и безголовый водитель на снегоходе. Всему этому, вы полагаете, есть вполне разумное объяснение…»
Нет.
Еще с минуту я таращусь на парковку, потом возвращаюсь к письму.
Пытаюсь кое-что уточнить, добавить какие-то пояснения, но по прошествии семи минут все-таки сдаюсь. Мне ясно, что придется сделать то, чего очень не хочется делать, — снова навестить Нико Орла. Я должен раздобыть нечто убедительное, существенное, совершенно конкретное. Я вынужден подобраться к нему вплотную.
Причем — чего я не осознавал раньше — для этого мне вовсе не нужен сам Нико Орел.
Январским утром в среду в Лауттасаари тихо, холодно и, к счастью, пустынно — по крайней мере, на западной стороне полуострова и в его южной части Ваттуниеми, где преобладает жилая застройка. Я оставляю машину, не доехав до места, и остальную часть пути иду пешком.
Ветер дует с моря. Голые деревья, покрытая льдом земля. Никуда не деться от пронизывающего ветра; холод быстро проникает под куртку и пробирается под штанины. Солнце уже взошло, но осталось за облаками, как лампа, поставленная за ширмой. Все равно я должен постоянно щуриться. Я слышу свои шаги. Где-то вдалеке работает снегоуборочная машина, которая, должно быть, только что проехала здесь — по тротуару легко идти, сугробы по сторонам высокие, белые, из рыхлого, еще не слежавшегося снега. Эту часть пути можно считать приятной прогулкой. Дальше — неизвестность.
Я поправляю шарф, глубже натягиваю на голову шапку.
На самом деле мне не нравится, что приходится так много импровизировать. В большинстве видов человеческой деятельности спонтанность увеличивает риски и даже кратно их умножает. Страховая компания заинтересована в стабильности, предсказуемости. Наилучшие результаты достигаются при минимуме изменений в работе, а если что-то и менять, то только в том случае, когда вероятность успеха составляет сто процентов. Несмотря на все недавние события, я остаюсь в душе страховым математиком. Мне нравится стопроцентная уверенность,
