Чпок: Что вы все на меня орете? Я уже ничего не понимаю.
Новый (тут же меняя тон): Ну, ладно, извини за фамильярность. Ты готов к разговору?
Чпок: В нормальном тоне да.
Новый: Вижу вроде, что ты человек вменяемый. Короче, скажу, что мы о тебе гораздо больше знаем, чем ты о нас. К творчеству твоему давно уже приглядываемся. И в последнее время прямо видим, что ты скатываешься за грань. Вот и решили тебя остановить. Понял?
Чпок: Да.
Новый: Ты пойми, мы же вообще могли напустить головобритых, они бы хату пожгли, а тебя бы порезали. Но это же не наши методы, мы вот решили с тобой поговорить, это же хорошо?
Чпок: Ну, вроде хорошо.
Новый: Вот ты посмотри, что происходит вокруг. Уже же все ясно. Дальше будет только хуже, я тебе скажу. А ты как ребенок, все за старое. Хватит уж малыша валять! Заигрались вы, думали, небось, что взрослые про вас забыли! Накосячил ты, Чпок, пора отвечать. Бумагу писать будешь?
Чпок (в лице Нового вдруг почуяв надежду): Ну, писать неохота, может, как-то устно?
Новый: Тогда пиши пока другую бумагу. Я такой-то, такой-то, обязуюсь в своем творчестве не заниматься террористической деятельностью.
Новый вынул из чемодана и дал Чпоку чистый листочек. Тот старательно накалякал продиктованный текст, и, заискивающе улыбаясь, протянул маляву Новому.
— Это хорошо, хорошооо, — протянул Новый и тоже улыбнулся.
Улыбались оба. Чпок даже раззявил рот во всю свою пасть. Помолчали.
— Это хорошо, — повторил Новый, — но паяльник в жопу мы тебе все равно засунем! И вдруг враз перестал улыбаться. Поднялся со стула. За его спиной Чпок увидел другой стул. На котором уже лежал, радостно дымясь, шипя и шкворкая, блестящий новенький паяльник. Новый пошел прочь из кухни.
— Эй! — закричал Чпок, силясь подняться — ноги у него онемели, — Эй, я же подписал!
Но Новый не оборачивался. В комнату ввалилась, глумливо похохатывая, привычная троица. Второй и Третий заломали Чпока, пригнули его к полу и содрали с него штаны. Первый взял паяльник, умело повертел им как пером заточенным, в стиле фильмов про кунгфу, и приблизил наконечник к жопе Чпока.
— Ааа, — заорал Чпок, — ааа…
И проснулся.
Проснулся он весь в поту, долго приходил в себя, соображал, что к чему, где он, наконец, понял, что все нормально, что он у себя на кровати, и что он тот самый прежний Чпок, а никакой не художник, вспомнил, что и Серые в их краях вроде как уже повывелись, немного успокоился, усмехнулся, и решил несколько дней не дымить, передохнуть, а то совсем худо будет.
Он рассказал про свой сон Шейху. Тот лишь улыбнулся и выдал новый пакетик.
— В этом сне нет ничего удивительного, любой может стать Художником. Но вообще у нас в народе есть на этот счет такая байка, — сказал он. — Один Правила захотел иметь у себя картину. Заказал холсты, краски, объявил о своем желании. К нему пришли все придворные художники, кто мог, протиснулся к трону, держа в руках холсты, облизывая кисти и растирая краски. А кто не поместился, стоял за дверьми зала, ожидая своей очереди. А один художник, пришедший позже других, неспешно вошел в зал под самый занавес, взял холст, но не встал в ряд с другими, а тут же прошел во двор. Правила послал человека посмотреть за ним, и тот увидел, что художник снял одежды и голый сидел, раскинув ноги, на земле. «Вот настоящий художник! — воскликнул Правила. — Ему можно поручить дело».
Однажды сидя в «Пузыре» и отдыхая там вместе с Боксером и Пешим, Чпок повстречал своего одноклассника Рябого. Пригласил его за стол, заказал беленькой. Рябой рассказал, что в поселке все в порядке, отец Чпока, по слухам, успокоился, угомонился, больше не бузит, даже обзавелся какой-то бабой, которая за ним присматривает. Сестра по-прежнему работает на радиоламповом, исправно служит, замуж не вышла. Слизняк стал бродягой и затерялся в буераках, рытвинах и колдобинах нашей Страны. А отец Плесени после того случая с заборами с завода, где, как и отец Чпока, служил инженером, уволился, забрал Плесень и переехал в Столицу. Оказалось, что в доме, где они поселились, прямо под ними проживал актер Шарапов из любимого Чпоком фильма «Место встречи изменить нельзя», сдавший Серым банду «Черная кошка», за что его люто ненавидел Плесень, особенно после случая с заборами. Однажды набухавшийся Плесень гулял по городу и отрывал телефонные трубки в автоматах. Трубки складывал в сумку. Когда гулять надоело, поехал домой. Выйдя из метро, познакомился с приезжим, таким же, как он, гостем столицы. В знак дружбы раскрыл сумку и показал ему свою добычу. Приезжий удивился и расстроился.
— Лимита, епта, — выругался Плесень и, как террорист, метнувший бомбу в царя, хряпнул трубки на асфальт между собой и приезжим, поранив осколками и себя, и его.
Приезжий труханул и пустился наутек. Плесень бросился за ним в погоню, долго бежал, но не нагнал. По пути обратно он выбивал кулаком стекла в окнах квартир первого этажа изогнувшегося длинной змеей многокорпусного и многоэтажного соседского дома. Придя домой, вышел на балкон покурить. Спать не хотелось. Удаль молодецкая не иссякла. Плесень радовался новой жизни в незнакомом Столичном городе. Хотелось повеселиться, побузить, отчебучить что-то еще. Вспомнил про Шарапова. Обнаружил на балконе стоявшие в рядок пятилитровые банки с краской, купленные родаками для ремонта. Оживился. Довольная улыбка исказила рожу Плесени нехорошей гримасой. Взял и запустил одну за другой все банки в окна Шарапову. Банки выбивали стекла, влетали в квартиру, ударялись об стену и заливали краской пол и потолок. Вволю порезвившись, Плесень спокойно улегся спать и забылся богатырским сном человека, неплохо потрудившегося за день. Отец Плесени проснулся от настойчивых звонков в дверь. Это был отряд Серых, вызванный Шараповым. Отец все понял без слов.
— Подождите, — сказал он Серым, — я сам.
Долго тряс за плечо Плесень. Наконец, тот продрал глаза.
— Одевайся, — сказал отец. — Ехать пора.
И вывел его Серым. Уже во дворе Плесень окончательно проснулся.
— Шарапов, сука, — заорал он вверх в тьму разбитых окон, — знай, ты второй раз накосячил, вернусь, на перья тебя поставим!
Тьма не отвечала. Плесень затолкали в кузовок. По второй судимости его отправили на кичу. А что было дальше, никто не знает, в поселок он не возвращался, Рябому на письма не отвечал.
— А Жирдяй как? — поинтересовался Чпок.
— Жирдяй вообще умора!
Оказалось, Жирдяй поднаторел в компах, вышел в люди, стал районным сисадмином важным. Поднакопил бабуль, решил на Новый Годец в заморские страны сгонять, не был же еще в загранке. Вот поехал он в Азию, типа, там и подешевле, удовольствия подоступнее, надо было ему приключений на свою жопу искать. Телки там смазливые, к неповоротливому Жирдяю за копеечные бабули приветливые, здесь-то у него отродясь бабы не было. В общем, тек Жирдяев отдых сладкой кашей, изюмом приправленной, покамест однажды, едучи на рикше, не увидал он прямо перед собой другого рикшу, с притороченным к седлу петухом. Морда у петуха была довольная, а глаза дюже красные. Ехал себе петух спокойно, будто на отдыхе, ровно как и сам Жирдяй. Мимо протарахтел грузовик. В кузове грузовика приметил Жирдяй двух хряков, вальяжно развалившихся, будто едут они не на убой, а в заграничный вояж, да и морды их красные Жирдяю собственный подрыльник напомнили.
— Что это, мол, такое? — поинтересовался Жирдяй у рикши.
— Счастья поели, — пояснил тот. — Мы всегда при перевозке скот счастьем накармливаем.
— В смысле? — удивился Жирдяй.
— Счастье — наша национальная еда. Ты что, хэппи-пиццы не пробовал? — в свою очередь удивился рикша.
И услужливо подвез Жирдяя к рядку непритязательных заведений. Жирдяй недоверчиво вкатился внутрь, распирая важным пузом маленьких косожелтиков. Уселся за стол, позыркал в меню. Заказал самую большую — зе биггест ван — и самую счастливую — зе хеппиест ван — пиццу. «Все равно наебос, — рассудил расчетливый Жирдяй, — вряд ли они туда до хуя счастья положат». Взял в придачу два больших пиваса, на всякий случай, если вообще не вставит. Принесли пиццу. Она была сплошь в два ряда густым слоем усыпана счастьем. «Горечь такая, жрать невозможно», — чертыхнулся Жирдяй, но все же по жадности сожрал всю. «Чтобы я делал, если бы не Хайнекен?» — радовался собственной находчивости Жирдяй. Местный кисло-сладкий Хайнекен и вправду оказался идеально растворявшей горечь запивкой.
Жирдяй рассчитался и выкатился на улицу. Ночные фонари горели необычно ярко, переливаясь словно северное сияние. По телу Жирдяя растеклось приятное тепло. Где-то в недрах его пуза зародилось ощущение внезапной легкости и эйфории, вскоре всецело его захватившее, закружившее в темпе неуклюжего вальса. Жирдяй в самом деле затанцевал, запрыгал, как воздушный шарик, по мостовой, полетел куда-то вдоль набережной. Сколько так прошло времени, он не помнил. Но неожиданно обнаружил, что фонари закончились. Жирдяй оказался на грязной и темной улице. Реки видно не было. Жирдяй понял, что заблудился. Чувство эйфории столь же быстро сменилось ощущением внезапно нахлынувшего ужаса. Жирдяй побежал. Он не знал, куда бежит. Самое страшное случилось, когда Жирдяй пробегал мимо какого-то одинокого кафе, затерянного в недрах мусора. Оттуда доносились звуки музыки. И Жирдяй понял, узнал, что это за музыка. Это было пение Пугачевой. Жирдяй догадался — это верный знак, что за ним следят. Он ускорился. Ему чудилось, что кто-то гонится за ним. Оттого Жирдяй бежал еще быстрее. За ним и в самом деле кто-то гнался. Сзади слышался стук шагов. Жирдяй старался оторваться. Он быстро выбился из сил. Сердце его выскакивало наружу из пасти вольной птицей. Жирдяй задыхался. Пытался набрать в легкие воздуха, но тяжелый и влажный воздух оседал на губах. Жирдяй силился бежать, но тонул в потоках собственного пота. Ему казалось, что он несется вперед быстрым цунами, но на самом деле он еле ковылял, почти стоял на одном месте, шатаясь и держась за сердце.
