Потерев слезившиеся глаза, Юстина оторвалась от вкривь и вкось разъехавшихся, чуть различимых строк. Легкомысленная прабабка, ничего не скажешь. Впрочем, может, Павлика заинтересует старинный рецепт? А тут еще какая-то панна Зажецкая невесть откуда взялась. И без того голова идет кругом от бесконечных родных и знакомых, сколько же их еще всплывет? Как бы то ни было, за шумом и гамом прислуга могла ничего не услышать. А главное, из дворовых никто не отлучался, сидели все кучей, так что алиби у них железное. "До тех пор сидели, покуда панич Базилий не воротился, сразу его услыхали, ибо с великим стуком ворота отворял и людей громко звал, чтобы коня привязали".
Убедившись, что пан Фулярский убит, а не умер по неосторожности, поскользнувшись на медвежьей шкуре, Матеуш принялся настаивать на немедленном вызове полиции, однако бабы воспротивились. "Зеня Матеуша со слезами просила все свои сумления при себе оставить, не желает она, Боже упаси, полицию в дом пускать, скандал ведь получится на всю губернию, от сплетен да пересудов житья не будет, и я с нею во всем согласная".
…Всю обратную дорогу с Матеушем в карете ссорилась, Кларчу на козлы отправивши.
Злость меня разобрала на мужа, не внимал Матеуш голосу рассудка, за благо почитая непременно убивца на виселицу спровадить. Решил по всему уезду шум великий учинить, полицию на злодея напустить, а для того с рассветом к полицмейстеру отправится и все свои изыскания представит. На то я в гневе вопросила: никак пан Фулярский ему братом или сватом приходится, иначе на кой ляд себе тягости причинять? На то Матеуш: ни сват, ни брат, а справедливости ради. На то я: хороша справедливость – жандармы в доме. И чем бедная Зеня провинилась, пошто ей такой стыд на всю округу, ведь подозрение и на нее пасть может. Матеуш на то, голос возвысив: каким это манером на Зеню подозрение падет, коли она аккурат в ту пору в нашем доме пребывала? На то я ему незамедлительно: не токмо мне, но и тебе доведется на Библии клясться, что фактически у нас Зеня была, тем самым и против себя подозрения возбудишь. Матеуш, ошалевши малость, в полный голос вскричал: «Какие такие подозрения?!» Тут я с улыбкою отвечаю: «Лжесвидетельства перед полицией своей полюбовнице выставляешь». Самую малость не задохнувшись, прохрипел Матеуш, мол, спятила, видать, баба, его в Зенины полюбовники приписавши. Неведомо, говорю, кто из нас более спятивши. А то не знает, с какой легкостью люди сплетни распускают, из мухи слона делают. Из справедливости своей еще и жену родную по жандармам затаскает, тиран, изверг, мучитель, небось прислуга видала – Зеня у постели моей почитай все время просидела.
Пером не описать, сколько я сил на мужа упертого положила. Фыркал, кипятился, "не по справедливости это " твердил, однако же по-моему вышло. Дабы Матеушу справедливость облегчить, припомнила, что злодей никакой корысти из своего преступления не получил, из дома ничего не украл, понапрасну, выходит, живую душу загубил, разве мстил за что, ну так Господь его покарает. Уж напоследок Матеуш грозился, коли опять какое злодейство обнаружится, непременно по справедливости все учинит и уж тогда спуску не даст. На это я была согласная.
***
Разумеется, эту потрясающую историю прочесть одним духом Юстина не могла, хотя ее и очень увлекла, так сказать, многосерийная детективная повесть середины XIX века. К сожалению, приходилось все время отрываться по всяким уважительным причинам современности. Первой из них явилось жестяное ведерко. Идальке удалось-таки непонятным образом вбить его на голову соседского мальчика, при этом ведерко погнулось, и снять его не было возможности. Мать мальчика устроила Юстине громкий скандал, требуя немедленной помощи, сам пострадавший ревел трубным голосом, так что по крайней мере ясно было – не задохнулся, но оставлять несчастного с этим сомнительным украшением на голове тоже нельзя. Взрослые сбились с ног, и только уже ближе к ночи с ведерком удалось расправиться. Профессионала-жестянщика запыхавшийся Болеслав разыскал аж на вокзале Варшава-Западная, ближе не оказалось.
Следующие три недели отняла Амелька. Она вдруг принялась толпами водить в квартиру молодых и красивых девушек, которых фотографировала в своей комнате, превратив ее в фотоателье. "Художественное фото" – так назывались портреты, от которых, как утверждала Амелька, зависела и ее собственная карьера, и карьера ее моделей. От этого нашествия для Юстины во всем доме не нашлось спокойного уголка, чтобы почитать дневник; мало того, что девицы оказались на редкость непоседливыми, их еще надо было целыми днями кормить-поить, не держать же впроголодь этих симпатяг, а на каждый портрет у Амельки уходила прорва времени.
После Амельки на сцену выступила Марина, старшая дочь Юстины, девочка в принципе смирная, уравновешенная. Никогда раньше она не доставляла матери хлопот, а тут вдруг Юстину вызвали в школу, ибо ее старшая доченька в кровь расцарапала лицо однокласснице. Выяснилось, что та обозвала Маринку "наполеоновской любовницей". Классная руководительница в подробностях описала предысторию случившегося, явно осуждая Маринку. Видите ли, она хвасталась своим происхождением по прямой линии от французского императора! Это, естественно, вызвало раздражение одноклассниц, воспитанных на уважении к своим рабоче-крестьянским предкам, лучше всего – неграмотным, чернорабочим, безлошадным и безземельным. Контраст между неграмотным батраком и знаменитым императором был столь велик, что современная молодежь такого не выдержала и позволила себе неуместные инсинуации, в результате чего не выдержала Маринка.
– Что за дурацкие вымыслы с Наполеоном? – в изумлении спросила дочку вернувшаяся из школы Юстина.
– Почему же дурацкие? – хлюпая носом, возразила Маринка. – Ведь бабуля сама говорила.
– Какая бабуля?
– Бабушка Дорота.
В это трудно было поверить. Юстина хорошо знала свою благоразумную мать, никогда она не была склонна ни к фантазированию, ни к вракам. И склеротичкой пока тоже не была.
Видя сомнения матери, Маринка добавила:
– И дедушка Людвик тоже.
– А что они говорили? Напомни мне, пожалуйста, что-то я позабыла, – попросила Юстина.
– А тебя, мамочка, при этом не было, – высморкавшись, оживилась Маринка. – Очень давно говорили, я еще маленькая была. Что на том портрете их бабушка, которую император Наполеон полюбил больше жизни, когда у нас в Польше оказался, в войну это было, и женился на ней, может не взаправду, но детей у них было множество, и все эти дети – как раз наши родственники.
Ну конечно, у ребенка все в голове перепуталось. Основательницей их рода была прабабушка Матильда, но на портрете изображена вовсе не она, а ее прабабка.
– Да ведь Наполеон вовсе не нашу прабабку полюбил! – вырвалось у Юстины. И хотя тотчас же прикусила язык, дочка подхватила:
– А чью же?! Расскажи, мамуля!
– Совсем другую прабабушку, которая еще раньше жила. И не женился на ней, потому что… потому что времени у него не было, война ведь шла. И никто не знает, были ли у них дети, так что вовсе неизвестно, от них ли мы происходим. Но все это было так давно, что уже не в счет.
Дочка долго молчала.
– Так ведь было же! – упрямо повторила она, подумав.
– Я же тебе объясняю – точно никто сказать не может. А раз не точно, так и говорить нечего. Вот я сейчас читаю дневник нашей прабабушки, так там об этом ни единого слова. А ведь она наверняка знала, чья она внучка, особенно если была внучкой императора. В те времена это имело значение, а сейчас об этом лучше не упоминать.
– А почему? Теперь это не имеет значения?
– Теперь от этого могут быть одни неприятности.
– А почему?
Юстина поняла – чтобы ответить на такой вопрос, придется подняться от простой материнской заботливости до высот дипломатии и даже политики.
– Потому, – рискнула она, – что очень много людей не любит императоров. А также королей и царей. Очень много народу жило в нищете, а все эти правители – в богатстве и даже роскоши. Люди, которые теперь, после войны, пришли к власти, не хотят вспоминать о прежних несправедливых временах. Теперь наверху оказались те, что раньше были бедными, и просто бестактно напоминать им об их прежней бедности.
Девочка вроде бы ухватила суть.
– Это как попрекать кого-нибудь, что не умеет есть культурно, не научился пользоваться ножом и вилкой?
– Что-то в этом роде. Некрасиво. Научится и будет есть культурно.
– Ну ладно, скажу девчонкам завтра, что я ошиблась, пусть отвяжутся. И еще я сама хочу прочитать дневник прабабушки.
– Хорошо, вот подрастешь немного…
– А я сейчас хочу!
– Сейчас тебе нельзя.
– Почему?
– А потому… – начала Юстина, чувствуя, что ее запасы материнской дипломатии уже иссякают, и вдруг сообразила: – Впрочем, читай, если хочешь.
