— Эврика! — заорал я ей в лицо. — Я могу заплатить за квартиру! Я могу все это здание купить! Сколько вы за него хотите? Двадцать тысяч наличными! Мой корабль наконец-то в бухте! Нефть! Нефть!
Она пришла в такое замешательство, что поманила меня в квартиру и показала на стул, чтобы я сел. И по-прежнему не выдавила из себя ни слова. Все шло на ура. Я сам себе едва мог поверить. Я зашел к ней.
— Нефть! Нефть! — продолжал вопить я, а затем принялся всплескивать руками, как бы изображая бьющую из-под земли нефть. Прямо у нее на глазах я превратился в нефтяную скважину.
Я сел.
Она уселась напротив.
Ее рот не расклеивался.
— Мой дядя открыл в Род-Айленде нефть! — заорал я ей. — И половина месторождения — моя. Я богат. Двадцать тысяч наличными за эту кучу дерьма, которую вы называете многоквартирным домом! Двадцать пять тысяч! — орал я. — Я хочу на вас жениться и наплодить целую ораву многоквартирных малюток! Я хочу, чтобы свидетельство о браке нам отпечатали на картонке «Мест нет»!
Получилось.
Она мне поверила.
Через пять минут я сидел с чашкой жиденького кофе в руке и жевал черствый пончик, а она мне рассказывала, как за меня рада. Я сообщил, что выкуплю у нее здание на следующей неделе, когда прибудет первый миллион долларов нефтяного гонорара.
Когда я уходил из ее квартиры с утоленным голодом и гарантией жилья на ближайшую неделю, она потрясла меня за руку и сказала:
— Вы хороший мальчик. Нефть в Род-Айленде.
— Вот именно, — ответил я. — Под Хартфордом.
Еще я собирался попросить у нее пять долларов на патроны к револьверу, но потом прикинул, что это сюда лучше не мешать.
Ха-ха.
Нормально пошутил, да?
О-го себе — я начал грезить о Вавилоне, уже пока спускался от нее по лестнице. Мне очень важно не грезить о Вавилоне, когда начинает что-нибудь получаться. Если я увлекусь Вавилоном, пролетят часы, а я даже не замечу.
Могу, например, где-нибудь дома присесть — глядь, уже полночь, а я опять потерял хватку и не собрал воедино свою жизнь, насущная потребность которой — патроны для моего револьвера. Для меня сейчас грезить о Вавилоне — наираспоследнейшая вещь на всем белом свете.
Вавилон надо немножечко придержать — чтобы я себе хоть патронов раздобыл. Спускаясь по лестнице затхлой, убогой, отдающей склепом многоквартирки, я изо всех сил не подпускал к себе Вавилон на вытянутую руку.
Несколько секунд все висело на волоске, а затем Вавилон снова уплыл в тень, от меня подальше. Мне стало как-то грустно. Не хотелось, чтобы Вавилон уходил.
Я вошел к себе и достал револьвер. «Когда-нибудь я его почищу», — подумал я и положил его в карман куртки. А кроме того, наверное, нужно достать наплечную кобуру. Придаст мне достоверности и, кто знает, — поможет заполучать новые дела.
Когда я вышел из квартиры в город, чтобы где-нибудь раздобыть себе патронов, квартирная хозяйка стояла на верхней площадке лестницы и поджидала меня.
«Ох господи, — подумал я. — Пришла в себя». Я уже чувствовал, как на мои уши обрушивается массивная тирада проклятий и жизнь моя вновь становится адом на земле, но этого не случилось. Хозяйка стояла и смотрела, как я с примерзшей к лицу улыбкой выхожу из здания.
И лишь только я открыл парадную дверь, хозяйка заговорила. Голосок ее звучал почти по-детски.
— А почему не в Оклахоме? — спросила она. — В Оклахоме тоже много нефти.
— Слишком близко к Техасу, — ответил я. Потоки соленой воды под шоссейной дорогой. Это ее срезало. Ответа не последовало. Она выглядела, как Алиса в Стране чудес.
Мне было негде найти денег, чтобы купить себе патронов, поэтому я решил отправиться туда, где патроны всегда есть, — в полицейский участок.
Я двинул к Залу правосудия на Кёрни-стрит, чтобы увидеться с одним детективом — когда-то мы были хорошими друзьями, — и узнать, не смогу ли я одолжить у него несколько патронов.
Может, он ссудит меня шестью, пока я не встречусь с клиентом и не получу аванс. Назначили мне напротив радиостанции на Пауэлл-стрит. Сейчас у нас два часа пополудни. У меня четыре часа, чтобы достать патроны. Я не имел ни малейшего понятия, что у меня за клиент и чего ему от меня надо, — знал только, что должен с ним встретиться напротив радиостанции в шесть, там он мне все и объяснит, а я попробую вытянуть из него аванс.
Потом я отдам несколько долларов хозяйке и скажу, что броневик, везущий мне миллион долларов, заблудился в кактусовом тумане у Феникса, Аризона, но волноваться ей совершенно незачем, поскольку туман гарантированно рассеется со дня на день и деньги тогда поедут дальше.
Если она меня спросит, что такое кактусовый туман, я расскажу, что это худшая разновидность тумана, потому что на нем острые колючки. И передвигаться в таком тумане — задача крайне опасная. Лучше всего оставаться на месте и просто ждать, пока туман не уйдет.
И миллион долларов ждет, когда рассеется туман.
До Зала правосудия поход был недолог. Я привык гулять по Сан-Франциско пешком и мог перемещаться с приличной скоростью.
1941 год я начал с автомобилем, а теперь, год спустя, — извольте, полностью опираюсь на собственные ноги. У жизни свои верха и низы. Сейчас моя жизнь может пойти только наверх. Единственное, что ниже меня сейчас, — покойник.
В Сан-Франциско стоял холодный ветреный день, но мне нравилось спускаться с Ноб-Хилла к Залу правосудия.
Подходя к Чайнатауну, я начал думать о Вавилоне, однако вовремя успел сменить в уме афишу. На улице играли какие-то китайские детишки. Я попробовал распознать, в какую игру. Сосредоточившись на детках, мне удалось избежать Вавилона — он уже мчался на меня товарняком.
Всякий раз, когда мне нужно было что-то сделать, а на меня напрыгивал Вавилон, я старался отвлечься так, чтобы его ко мне что-нибудь не подпускало. Это всегда очень сложно, потому что грезить о Вавилоне мне очень нравится и у меня там живет очень красивая подружка. Признаться в этом трудно, однако мне она нравится больше настоящих девушек. Мне всегда хотелось повстречать такую девушку, которая интересовала бы меня так же, как моя подружка из Вавилона.
Ну, не знаю.
Может, когда-нибудь.
Или никогда.
После игры китайских ребятишек, чтобы не подпускать к себе Вавилон, я подумал о своем друге-детективе. Он сержант, и фамилия у него — Каток. Очень крутой полицейский. Наверное, побил мировой рекорд по крутизне. Он довел до совершенства такую свою пощечину, от которой остается точный отпечаток пятерни — как временное клеймо. И пощечина эта — лишь дружеское приветствие сержанта Катка по сравнению с тем, как все происходит, если тебе и потом очень, очень хочется не сотрудничать с полицией.
С Катком я познакомился, когда мы оба еще в тридцать шестом пытались устроиться на службу. Я хотел стать полицейским. В те времена мы с ним были добрыми приятелями. И до сих пор могли бы вместе служить — быть партнерами, раскрывать убийства, — если б только я сдал последний экзамен. Хотя баллов я набрал много. Всего пяти не хватило до того, чтобы стать полицейским.
А меня одолели грезы о Вавилоне. Нет, из меня бы хороший полицейский вышел. Если бы я только перестал грезить о Вавилоне. Вавилон для меня — такое наслаждение и в то же время такое проклятие.
Я не ответил на последние двадцать вопросов экзамена. Потому и не сдал. Я просто сидел и грезил о Вавилоне, а другие на вопросы ответили и стали полицейскими.
Как смотрится Зал правосудия снаружи, меня никогда всерьез не волновало. Громадный мрачный мавзолей, а внутри вечно смердит гнилым мрамором.
В общем, не знаю.
Может, все дело во мне.
Наверное.
Хотя вот что интересно: в Зале правосудия я бывал по меньшей мере раз двести и внутри никогда не думал о Вавилоне. Значит, Зал правосудия мне какую-то пользу приносит.
Я поднялся в лифте на четвертый этаж и нашел своего друга-детектива — он сидел за столом в «убойном» отделе. Напоминает мой друг ровно то самое, чем является: очень крутой полицейский, которому нравится распутывать убийства. Больше хорошего сочного убийства нравится ему лишь бифштекс из филея с жареным луком. Другу моему чуть за тридцать, а телосложением он походит на грузовик «додж».
Первое, что я у него заметил, — наплечная кобура, а в ней уютно покоился очень приятный для глаза полицейский револьвер 38–го калибра. Меня в этом револьвере особенно привлекали патроны. Хотелось бы все шесть, но соглашусь и на три.
Сержант Каток очень внимательно изучал ножик для вскрытия писем.
Затем поднял голову.
— Какое приятное зрелище, — сказал он.
