Кирил Бонфильоли - Эндшпиль Маккабрея

Более того, я — «достопочтенный», ибо папочка мой был Бернард, Первый барон Маккабрей Силвердейлский пфальцграфства Ланкастер. Он был вторым величайшим арт-дилером столетия; отравил себе всю жизнь, пытаясь вздуть цены на Дювина [7] несоразмерно остальному рынку. Баронство свое он получил якобы за то, что одарил нацию хорошим, но непродаваемым искусством на треть миллиона фунтов стерлингов, а на самом деле — за то, что вовремя забыл о ком-то нечто конфузное. Мемуары его должны выйти в свет после смерти моего брата — скажем, где-то в будущем апреле, если повезет. Очень вам рекомендую.

А тем временем в ночлежке Маккабрея и.о. распорядителя работ Мартленд рвал и метал — или делал вид, что. Он ужасный актер, но, с другой стороны, он довольно ужасен и когда не актерствует, поэтому трудно порой сказать, если вы следите за моим ходом мысли.

— Ох, бросьте, Чарли, — недовольно сказал он. Бровь моя трепетнула в самый раз, чтобы показать: в школе с ним мы учились не так уж и недавно.

— Что вы имеете в виду — «бросьте»? — спросил я.

— Я имею в виду, давайте не будем играть в глупеньких мудозвонов.

Я рассмотрел возможности трех умных возражений на его одну реплику, но пришел к выводу, что не стоит беспокойства. Бывают времена, когда я готов перекинуться с Мартлендом словечком-другим, но сейчас было иное время.

— И что именно, — здраво спросил я, — по вашему мнению, я могу вам дать из того, что, по вашему мнению, вы хотите?

— Любую наводку на дельце с Гойей, — ответил он тоном сломленного Иа-Иа. Я воздел ледяную бровь-другую. Он несколько заерзал. — Существуют дипломатические соображения, знаете ли, — слабо простонал он.

— Да, — с некоторым удовлетворением ответствовал я. — И я понимаю, как они могут возникнуть.

— Просто имя или адрес, Чарли. Да вообще-то что угодно. Вы ведь наверняка что-то слышали.

— И где тут вступит в действие старое доброе «куи боно»? [8] — спросил я. — Где широкоизвестный пряник? Или вы опять давите на старую школьную дружбу?

— Этим вы обеспечите себе много мира и покоя, Чарли. Если, разумеется, сами не ввязались в сделку с Гойей как принципал.

Я нарочито некоторое время поразмыслил, тщательно стараясь не проявить чрезмерной заинтересованности и задумчиво поглощая настоящий «Тэйлор» 1931 года, населявший мой собственный бокал.

— Хорошо, — наконец изрек я. — Немолодой грубоватый на язык парняга в Национальной галерее, прозывается Джим Тернер.

Шариковая ручка счастливо запорхала по уставному блокноту.

— Полное имя? — деловито осведомился Март-ленд.

— Джеймс Мэллорд Уильям.

Он начал было записывать, потом замер и злобно глянул на меня.

— 1775—1851, — съязвил я. — Крал у Гойи постоянно. Но, с другой стороны, старина Гойя и сам был тот еще жук, не так ли?

Я никогда еще так близко не подступал к получению костяного бутерброда прямо в зубы. К счастью для того, что еще оставалось от моего патрицианского профиля, в комнату, неся прямо перед собой телевизионный приемник, как бесстыжая незамужняя мамаша — живот, уместно вступил Джок. Мартленд отдал пальму первенства благоразумию.

— Кха-кха, — вежливо изрек он, откладывая блокнот.

— Сегодня вечером же у нас среда, понимаете? — объяснил я.

— ?

— Профессиональная борьба. По телику. Мы с Джоком никогда ее не пропускаем; там выступает столько его друзей. Вы не останетесь посмотреть?

— Доброй ночи, — сказал Мартленд.

Почти час мы с Джоком потчевали себя — и магнитофоны ГОПа — хрюканьем и ржаньем королей захватов в партере и потрясающе вразумительными комментариями мистера Кента Уолтона — единственного на моей памяти человека, целиком и полностью соответствующего своей работе.

— Этот человек потрясающе вразумителен и т.д., — сказал я Джоку.

— Ну. Мне там счас показалось, что он отхватил ухо тому второму мудаку.

— Нет, Джок, не Палло. Кент Уолтон.

— Ну? А по мне так Палло.

— Не принимай близко к сердцу, Джок.

— Как скажьте, мистер Чарли.

Превосходная была программа: все подонки жульничали бесстыже, рефери поймать их за этим занятием никак не удавалось, но хорошие парни всегда побеждали, напрягши пресс в последнюю минуту. Кроме схватки Палло, само собой. Масса удовлетворения. Удовлетворительно было и размышлять о тех умненьких молоденьких бобби-карьеристах, что в эту самую минуту проверяют все полотна Тернера в Национальной галерее. А в Национальной галерее Тернеров очень много. Мартленд был достаточно сообразителен, чтобы осознать: я не стал бы так неубедительно шутить лишь для того, чтобы его подразнить. И потому перевернуть следовало каждого Тернера. И за одним из полотен, все всякого сомнения, отыщется заткнутый конверт. А внутри — опять же, вне всякого сомнения, — люди Мартленда обнаружат одну из этих фотографий.

Когда закончилась последняя схватка — на сей раз драматичным «бостонским захватом», — мы с Джоком выпили виски, что по борцовским вечерам стало у нас традицией. «Красный Плюмаж Делюкс» мне и «Джонни Уокер» ему. Джок его предпочитает; кроме того, он сознает свое место в жизни. К тому времени мы, конечно, уже отклеили крохотный микрофон, который Мартленд небрежно забыл под сиденьем моего «фотёй». (В кресле сидел Джок, стало быть, микрофон бесспорно отразил, помимо борьбы, еще и некоторые вульгарные звуки.) С редкой фантазией Джок опустил жучка в широкий бокал, затем добавил воды и таблетку «алка-зельцера». После чего неудержимо расхихикался — жуткое зрелище и звуковые эффекты.

— Держи себя в руках, Джок, — сказал я, — ибо нам предстоит работа. Кве ходи нон эст, эрас эрит, [9] что означает: завтра, примерно в полдень, я рассчитываю оказаться арестованным. Произойти это должно в Парке, если возможно, чтобы я мог устроить сцену, буде сочту это уместным. Непосредственно после чего эту квартиру обыщут. Тебя здесь быть не должно, и с тобой здесь не должно быть сам-знаешь-чего. Вложи в обивку жесткого верха, как и раньше, поставь жесткий верх на «эм-джи-би» и отгони к Спинозе на техобслуживание. Убедись, что видишь перед собой мистера Спинозу лично. Будь там ровно в восемь. Понял?

— Ну, мистер Чарли.

С этими словами он проковылял к себе в спальню на другой стороне холла, откуда я еще долго слышал его довольные хихиканье и флатуленцию. Спальня у него аккуратная, меблирована просто, полна свежего воздуха: именно такой хочется видеть спальню сына-бойскаута. На стене висит сводная таблица Знаков отличия и званий Британской армии; на тумбочке у кровати — фотопортрет Ширли Темпл [10] в рамочке; на комоде — модель галеона, не вполне завершенная, и тщательно выровненная стопка журналов «Моторный цикл». Мне кажется, в качестве лосьона после бритья Джок пользуется хвойным дезинфектантом.

Моя же спальня — довольно верная реконструкция рабочего места недешевой шлюхи периода Директории. [11] Для меня она полна очаровательных воспоминаний, но вас — мужественного британского читателя — наверняка бы стошнило. Ну-ну.

Я погрузился в счастливый бессновиденческий сон, ибо ничто не сравнится с вольной борьбой в очищении разума жалостью и ужасом; это единственный ментальный катарсис, заслуживающий своего имени. Да и не бывает сна слаще сна неправедного.

То была ночь среды, и никто меня не разбудил.

Никто не разбудил меня до десяти часов прекрасного летнего утра, когда ко мне вошел Джок — с чаем и канарейкой, распевавшей до самозабвения, как с ней это обычно и бывает. Я пожелал доброго утра обоим: Джок предпочитает, чтобы я приветствовал канарейку, а настолько мелкая услуга ничего не стоит.

— Ах, — добавил я, — старое доброе успокоительное, «улунг» или «лапсанг»!

— Э?

— Принеси-ка мне трость, мои наижелтейшие туфли и старый зеленый «хомбург», — не отпускал цитату я. — Ибо я отправляюсь в Парк кружиться в буколических танцах. [12]

— Э?

— О, не обращай внимания, Джок. Это во мне говорит Бертрам Вустер.

— Как скажьте, мистер Чарли.

Мне часто мнится, что Джоку стоит заняться сквошем. Из него выйдет отличная стена.