— Ума не приложу.
— Княгиня сказала нам, что в сейфе хранились секретные документы…
— Ну, не сказать, чтобы очень секретные… Хотя, конечно, секретные. Но из сейфа ничего не пропало.
— А что это за документы?
— Ну, я, право, не знаю, могу ли я… То есть…
— Видите ли, мы все считаем, что князя убили террористы… А ведь, возможно, к смерти князя причастна, скажем, германская разведка.
— Да уж скорее французская.
— Каким образом?
— Князь, встав, так сказать, у державного руля, получил войну в наследство. Как и Столыпин, он был против участия в войне. В лице князя немцы всегда могли найти союзника. И вряд ли бы они стали убивать его.
— Смерть князя совпала с наступлением наших войск в Пруссии.
— Насколько я знаю, князь был против этого наступления. Спасение Парижа его не интересовало. Князь был во многом наивным, но последние десять лет он очень изменился. Постарел, стал расчетлив и даже как-то озлоблен. Французов недолюбливал. А когда началась война, он много сделал, чтобы привести Россию в состояние боеготовности. Но очень часто повторял, что с немцами всегда можно договориться. И еще говорил: «Лучше хороший сосед, чем хороший союзник». Думаю, во Франции знали о его взглядах и симпатиях. Смерть Столыпина очень повлияла на него. Я бы даже сказал, что он стал циничен. Помню, когда война все-таки была объявлена и как-то зашел разговор, что у России хватит хлеба прокормить себя и союзников, князь добавил, что у России хватило бы хлеба накормить и союзников и Германию, пусть бы они только исправно воевали между собой и не трогали бы Россию.
— И все-таки, Григорий Васильевич, что за документы лежали в сейфе? Кого они могли заинтересовать? Причем очевидно, ночной гость осмотрел их — замок сейфа несложен. Осмотрел, но, как вы говорите, не похитил их.
— Да, документы я отправил Государю, как это и должен был сделать князь, останься он жив. Я не могу рассказать, что это были за документы. Не хочу быть источником информации. Это были бумаги не первостепенной важности. Экономического, скажем так, порядка. И если ночной гость был агентом немецкой разведки или любой другой разведки, скажем французской, эти бумаги могли просто не заинтересовать его.
— Возможно, — согласился Бакунин.
— Многое из того, что делал князь, имело отношение к экономике. Как государственный деятель он соединял в себе оба направления, которые определили Витте и Столыпин. Для России это, по-видимому, были верные направления. Хотя, признаюсь вам, господин Бакунин, меня это почти не интересует. Со смертью князя в особенности.
— Очень жаль, Григорий Васильевич. Вы достойный, умный человек. Россия нуждается в таких людях.
— А я уже ни в чем не нуждаюсь, господин Бакунин. Хотя всегда готов помочь вам. Вы симпатичный человек. А ваша книга симпатична вдвойне.
— Польщен. Польщен, — сказал Бакунин, но, как мне показалось, неискренне. — Разрешите откланяться, — Бакунин встал со стула, и я поднялся следом за ним.
— До свидания, Григорий Васильевич, — попрощался Бакунин. — Разговор с вами будит мысль.
— Рождаются умозаключения? — опять с оттенком насмешки спросил Кондауров.
— Умозаключений пока сделать, к сожалению, не могу, но общая картина становится как-то яснее.
— До свидания, — сказал и я.
— До свидания, князь. Желаю вам успехов в создании романов в духе Конан Дойла. С интересом прочту, если воплотите свои намерения.
— Постараемся, Григорий Васильевич, постараемся, — ответил за меня Бакунин, и мы вышли из гостиной.
В прихожей у вешалки нас уже ожидал гигант-слуга. Он подал одежду и шляпы, и мы вышли на улицу.
Глава двадцать третья
УЧИСЬ МЕТКО СТРЕЛЯТЬ
От Кондаурова мы сразу же отправились к Протасову. Его заведение находилось в Ровном переулке, совсем недалеко от Невского, и мы с Бакуниным прошлись пешком, — это отняло у нас всего четверть часа. Заведение помещалось в довольно большом, высоком здании. У входа на вывеске огромных размеров было написано: «Английский бокс. Римская борьба. Меткая стрельба. Заведение г-на Протасова».
Из полутемной прихожей мы сразу же попали в сам зал. У двери, за письменным столом, отгородившим отдельный уголок, сидел сам Протасов — грузный, полноватый мужчина лет пятидесяти с красным, полным лицом. За его спиной на скамейках и стульях кучами лежала одежда упражняющихся. Сами упражняющиеся тут же в зале занимались гимнастикой. Здесь же был установлен турник для подтягивания, у стен стояли пудовые гири и лежали гантели. Несколько человек разного возраста поднимали цирковую штангу — два больших тяжелых шара на перекладине.
В дальней части зала находился тир. У стены — мишени в виде человеческих фигур, а также висели круглые мишени с обозначением очков. Несколько человек, судя по одежде военных, стреляли по мишеням. В зале стоял запах пороха. Несколько минут тишины прерывались грохотом выстрелов. Увидев нас, хозяин заведения, не поднимаясь из-за стола, сказал:
— Здравствуйте, господа. Желаете поупражняться?
— Можно и поупражняться, — ответил Бакунин.
По блеску его глаз я понял, что он готов взяться за гири, а потом еще и пострелять по мишеням. Я уже отмечал, что ни в том, ни в другом ему, пожалуй, не нашлось бы равных во всем Петербурге. Рядом со столом Протасова на стене висел плакат с изображением Ивана Поддубного с чемпионской лентой через плечо. От этого плаката у Бакунина улучшилось настроение, основательно испорченное при посещении Толзеева[39].
— Позвольте вначале представиться, — продолжил Бакунин. — Бакунин Антон Игнатьевич, — и, повернувшись ко мне, добавил: — Князь Захаров Николай Николаевич.
Услышав фамилию Бакунина, хозяин вскочил из-за стола.
— Бакунин! Антон Игнатьевич!
Протасов едва не упал, так как, когда он поднялся, мы увидели, что у него нет одной ноги. Вовремя ухватившись за стол, он удержал равновесие, а потом живо наклонился и достал стоявшие за выступом стены костыли, сунул их под мышки и, ловко обогнув с их помощью стол, оказался перед нами.
— Антон Игнатьевич! Польщен безмерно! Ежели будете приходить упражняться, то без всякой платы, разумеется. У нас добровольцам тоже бесплатно. И для вас — честь окажите!
Бакунин расплылся в довольной улыбке.
— Так ты что ж, братец, знаешь меня?
— А как же? Как можно, Антон Игнатьевич!
— А где ж ты оставил ногу? — спросил Бакунин хозяина.
— Да уж, пришлось япошкам оставить. Настырные больно оказались.
— Да, япошки что саранча, — в тон Протасову поддакнул Бакунин.
— Истинно саранча. Их бы надобно к ногтю, да далеко. А теперь вот германец попер. Ну что ты с ним сделаешь?
Протасов просто сиял от счастья.
— Да, брат, германец, он покрепче японца, — сказал Бакунин.
— Германец покрепче, — согласился Протасов, — только он тут рядом. Уж с ним-то сладим. А вы, Антон Игнатьевич, решили поупражняться?
— Я бы с удовольствием. Да вот пока времени нет. Я зашел поговорить по важному делу…
Протасов весь обратился во внимание.
— Тут к тебе, братец, третьего дня, нет, четыре дня назад, заходил поупражняться в стрельбе некто Толзеев. Глаза такие, рачьи, усы рыжие… Не вспомнишь?
— А как же, помню. Только вы присядьте, Антон Игнатьевич. И вы, князь.
Протасов проворно отскочил в сторону, развернулся и в мгновение ока освободил нам из-под одежды два стула. Бакунин сел на один из них, я — на другой.
Протасов повернул к нам стул, на котором сидел за столом, и тоже уселся на него, прислонив костыли к выступу стены.
— Помню, был такой. И фамилия, кажется, Толзеев.
— И как он упражнялся?
— Обычно. Стрелял из нашего револьвера. Некоторые приходят со своими. Стрелял он впервой. Часа два отстрелял, заплатил, как положено, и ушел. Заведение у меня платное. Это только добровольцам бесплатно.
— Вот вы говорите, он стрелял впервые?..
— Да. Револьвера в руках до того не держал. Просил показать, что и как.
— Ну и мазал, наверное?
— Поначалу. Но потом ничего. Мужчина он крепкий. Рука твердая.
— И что ж, хороший стрелок?
— Ну, куда там. Стрелка из него не получится. Тут у меня такие стрелки иной раз захаживают. Пулю прогоняют.
— Как это — пулю прогоняют? — удивился я.
— А так, — ответил мне Бакунин, — сквозь доску. С первого выстрела пуля пробивает полдоски. Если вторым в нее же попасть, она доску насквозь проходит.
