— Да мне, — взбеленившись, проорала я, — этой честью плешь проели еще в далеком детстве!
Впадать в истерику я не стала, но воспоминания нахлынули… Надо сказать, фамильная честь мне немало крови попортила в свое время. Хряпуновы то, Хряпуновы се, ты должна окончить школу с золотой медалью, поступить в самый престижный вуз, стать Нобелевским лауреатом и выучить все европейские языки еще в детстве, чтобы соответствовать репутации Хряпуновых! А рояль? А рисование? А занятия балетом? Это с моими-то конечностями, каждая на полметра короче, чем требуется? У мамочки, когда они спелась с тетей Жо, любимой книгой стала "Как воспитывали русского дворянина". Там что-то говорилось об умении скрывать свои истинные чувства, для вящей светскости поведения, и потому доверчивые родители стали меня тренировать под спецназовца. Каменное лицо, нечувствительность к боли, умение держать удар, в том числе и моральный — светскую даму из меня сделать хотели. То есть до героизма светскую, вроде той придворной особы, которая померла от разрыва мочевого пузыря, но с церемониала не слиняла. А мне двенадцать лет было, не больше.
После моей реплики у рыжего обалдуя тоже в глазах льдинки появились. Ему, правда пришлось хуже, чем мне: он подолгу жил у друзей, уезжал в другой город, даже пытался завербоваться на север. Ох, уж эти родительские попытки обтесать чадо под свои честолюбивые мечты! Конечно, если предки любят свое дитятко, им еще удастся спасти отношения после неминуемого конфликта. Я-то с родней помирилась! Не сразу, впрочем, лет пять пришлось от них отдохнуть. Бывает и хуже: если ребенок — объект эксперимента, тогда все, семью ждет война до победного конца. Конца всяких отношений.
Иосиф сочувственно кивнул, вспоминая:
— Было дело. Муштровали тебя, конечно, как служебную собаку. За исключением того, что овчарку не заставляют заниматься музыкой и балетом, и еще учить три языка с тремя репетиторами одновременно. Удивляюсь, почему ты вообще из дому не сбежала?
— Я же тоже была перфекционисткой, по молодости лет! — усмехнулась я, — Это уже потом, когда миновал тинейджерский период, пора весенняя, появилась недобрая мысль: а не удавиться ли мне, чем без конца лямку тянуть?
Как странно было тогда осознавать, что жизнь моя не мне принадлежит, а фамильной гордости, которую я обязана поддерживать ныне и присно, во веки веков, аминь. Кстати, именно дедуля первым не выдержал зрелища моих мучений. Он и нашел отличный выход: прямо в моем присутствии начал потешаться над тетей Жо, припоминать разные байки из семейных летописей. Тогда-то и выяснилось, что основная черта Хряпуновых — сибаритство во всех его формах. Кто-то обжорством страдает, кто-то винопийствует, дамы манкируют домашними делами, дети отлынивают от занятий. Так дед спас меня от верного острого переутомления, ставя всех в щекотливое положение своими намеками. Я рассказала парням о характеристике Хряпуновых, бесстыдно разглашенной престарелым шутником к ужасу всех фанаток фамильной чести.
— Откровенный и язвительный старичок был твой дедушка! — восхитился Данила, — Но кого он мог шантажировать? И чем именно?
— Наверное, того самого человека, который его возил ажно по двум континентам? — предположила я, вспоминая длинный список мест, где довелось побывать моему непутевому родичу, — Но имени его он никогда не упоминал. И ни слова насчет дружбы, единства интересов, философских бесед и прочего "слияния в экстазе".
— Может, он у какого-нибудь богача в слугах обретался? — предположил Даня, — А потом твоему деду неловко было сознаться, что он служил дворецким… или лакеем.
— Не думаю! — пожала я плечами, — Ты дедушку не знал. Он так смешно умел описать свои оплошности и непристойные проказы, и смеялся потом вместе со всеми… Ему наше до маразма захваленное дворянство даже приятно было в комическом свете выставить. Остальных Хряпуновых откровенно презирал, за напыщенность. И карьеры лакея дедуля бы не скрывал — напротив, использовал бы как мулету.
— А что известно о таинственном дедулином покровителе? — сосредоточенно спросил Данила, нахмурившись, словно прокурор, — Хоть какие-нибудь данные сохранились? Молод он был, или стар, русский или инородец, дворянин или промышленник? Неужели ничего?
— Я спрошу тетку, она довольно долго в документах копается. Наверняка были и письма, и дневники всякие, — задумчиво протянула я, пытаясь уловить что-то легкое, ускользающее из памяти.
У меня возникло такое ощущение, будто я все время что-то забываю, что-то важное…
— А что с безопасностью тети, как там ее, Невыговоридзе? — опасливо поинтересовался Даня, — Ведь компромат вековой давности в семейный архив мог затесаться. Что у тебя документов нет, преступник понял уже. Он твое имущество — что движимое, что недвижимое — уже облазил. Ему бы за твою родню приняться — давно пора!
— Если мы додумались, то и эта мразь догадается, — испуганно согласился Оська, — Соня, он мог узнать ее адрес?
— Еще как! — вскрикнула я, — Записная книжка в сумке, склерозник у меня на столе, органайзер на бюро — и везде ее телефон, адрес… и записи всякие: "Отдать Жо дедов хлам" и три восклицательных знака. Аллах всемогущий, если он ее еще не убил, я священный хадж совершу, до самой Медины!
— Уймись, — строго приказал Оська, — Не паникуй! Вероисповедание менять незачем, оставайся христианкой и помолчи хоть минуту. Даня, к этой архивистке надо съездить. Хотя бы позвонить для начала, предупредить ее, что ли? Если она нам поверит, конечно, — он вопросительно посмотрел на меня.
Я кивнула и бросилась к телефону. Но кроме длинных гудков так ничего и не добилась. То ли Жозефины не было дома, то ли она была не в состоянии ответить. Сидеть дома, обрывая телефон, и гадать, не случилось ли с ней чего, было невыносимо. И мы поехали к тетке, все втроем.
Был уже вечер, довольно сырой и зябкий. Набежали тучи, время от времени начинал моросить мелкий унылый дождичек, навевая мрачные мысли. Ехали молча, даже не комментируя ошибки других водителей. Чего от мужика за рулем действительно трудно добиться, так это молчаливого снисхождения. Было заметно, насколько все мы встревожены — по тому, что никто не обращал внимания на мелочи: неправильно перестраивающегося водилы, козла, упорно не пускающего нас в левый ряд, еле тащившегося малахольного придурка.
В опасный для родных момент любящим деткам — по законам кино — на ум приходят разные безоблачные воспоминания и переливаются всеми оттенками розового. После чего на глаза хороших девочек наворачиваются слезы, а сердце сжимает тревога. Со мной явно что-то неладно: на ум приходило только, как мама и тетя Жо, стиснув руки, умильно смотрели "Войну и мир" Бондарчука, и их лица горели восторгом. А меня ужасно раздражало, что все персонажи выглядят лет на двадцать старше, чем по роману полагается. Сам Толстой, впрочем, раздражал своим занудством не меньше, чем Бондарчук. Тетка и маман все восторгались, все объясняли глубину, высоту и протяженность русской души, отраженной в… ну, и так далее.
Я и сейчас злилась на тетеньку — за все чохом: за ее беспросветную глупость и снобизм, за то, что по скверной гнилой погоде приходится тащиться к черту на кулички, а Жо, небось, сидит у соседки и заливает им про мировую славу генерала Хряпунова. А тот если чем и прославился, то только тем, что обладал аппетитом Гаргантюа, и потому в старости уже не мог сидеть в креслах, а только на диванах. Кресло его "основных достоинств" не вмещало. В памяти оживали старые конфликты, нервозность росла, в мозгу вырабатывался серотонин, в мышцах — адреналин, для полного набора органических возбудителей не хватало только тестостерона. Кабы мы не подъехали к дому тетки, через пару минут я начала бы подвывать, а то и кусаться.
Да, все оказалось, как мы и предполагали: раскрытая дверь в квартиру, переворошенные вещи, разбросанные бумаги. Посреди этого завала сидела тетя Жо и скулила. Нет, она не рыдала, она скулила, как старая больная псина. Я кинулась к тетеньке, и та скорбно подняла на меня заплаканные, совершенно собачьи глаза. Она, оказывается, горевала по поводу раскиданных бумажек и уверяла, что часть нашего генеалогического древа унесена злобным похитителем и порублена на дрова. Слава Богу, плоть и кости Жози повреждений не имели, а с мозгами у нее и раньше были проблемы. Из теткиного хныканья и причитаний удалось выяснить, что она на минуточку вышла на рынок, а вернулась в уже разгромленные пенаты.
Знаю я эту тетушкину "минуточку" на рынке! Минимум три часа, плюс время, проведенное в беседе с киоскершей "Союзпечати". Возвращаясь из магазина, тетушка всегда беседует с этим кладезем местной информации: у кого что стряслось, где что можно купить, когда наступит конец света и подвезут новые любовные романы. Жозиньку интересует главным образом последнее, но, как все снобы, она под страхом смерти не признается в своих реальных пристрастиях. Именно поэтому о теткином хобби знает вся семья и все соседи. Кстати, киоск виден из окна. Сыщик-маньяк мог удрать из квартиры, узрев неподражаемую, цвета бордо, с обширными полями и ярко-алым бантом, шляпу тети Жо возле будочки. В ней моя эксцентричная родственница выглядит, как гном, превращающийся в подосиновик, но без шляпы она не выходит из дому. Итак, тетушкины привычки злодей тоже изучил в подробностях. Ну и молодец! А ведь мог просто ворваться в квартиру, приложить Жозефину, как меня в галерее, и шарить по углам в полное свое удовольствие. Только у тети череп не такой крепкий, она бы шишкой на затылке не отделалась, пришлось бы в реанимации полежать, месяц-другой. Хорошо, что мой преследователь — не торопыга какой-нибудь, а человек солидный, основательный и боязливый. Только поэтому Жози не опочила на своем бумажном хламе с пробитой головой.
