– Дальше… – вздохнул Шестьсу Белый Снег. – Ладно, будь по-вашему.
***
Что касается меня, то дальше был вовсе не столбняк Ла-Эрса, обнаружившего в одной из бельвильских квартир настоящее сокровище в виде старинной мебели, покрытой вонючим лаком цвета детской неожиданности… Нет. Продолжение моей истории, истории Бенжамена Малоссена, происходит здесь, здесь и сейчас, на сцене «Зебры», где мы поставили стол, в свете прожекторов, отделяющего нас от сумрака зала; мое, мое собственное продолжение во мне, другом, маленьком, который уже растет мне на смену в кармашке Жюли. Как красива женщина в эти первые месяцы, когда она дает вам счастье второго «я»! Только вот, Жюли, ты правда думаешь, что это разумно? Ты так думаешь, Жюли? Если честно… А? И ты, дурачок, ты тоже полагаешь, что этот мир, эта семья, это время – те самые, куда ты торопился? Еще не появился, и уже в плохой компании! Здравого смысла – ни на грош, как и у твоей мамочки, «журналистки на службе у реальности»…
***
Но не будем сгущать краски, пока. Сейчас время веселых шуток. И как всегда в такие моменты мы припоминаем, с чего все началось: отчаяние Амара и Ясмины, на прошлой неделе примчавших домой с постановлением о наложении ареста на имущество, тут же – план сопротивления, предложенный Шестьсу и обыгранный в деталях Жереми, внедрение Малыша, у которого до сих пор еще ноги болят от ежедневных репетиций на сцене «Зебры» («Ты висишь четыре минуты, не больше, а когда Шестьсу поднимает руки, все бросаешь и наутек, понял, Малыш, ты все понял? Мы намажем тебя оливковым маслом, чтобы они не смогли тебя схватить»), подбор реквизита в кинематографической памяти Сюзанны О’Голубые Глаза, приготовление человечины – главным образом, благодаря кулинарному гению Ясмины и Клары, и бесконечные сомнения, и еще раз сомнения, и вспышки бьющего через край оптимизма:
– Получится, чтоб мне провалиться! – кричал во всю глотку Жереми. – Не может быть, чтобы не получилось!
– Да они прекрасно знают, что моя квартира на шестом!
– А психологический шок, Амар, куда от него денешься? Тереза, объясни ему, как это действует, психологический шок!
Тереза пророческим тоном психоаналитика:
– Они откроют именно эту дверь, Амар, потому что именно эта дверь будет запретной.
Идем дальше. Теперь Жереми встает прямо-таки с сенаторской важностью, Жереми забирается на стул и высоко поднимает свой бокал – грамм пятьдесят крепкого.
– Дамы и господа, братья и сестры, Джулиус Превосходный, дорогие друзья, прошу внимания. Ты тоже, Бенжамен, помолчи, прекрати шушукаться с Шестьсу.
Итак, тишина… и торжественность.
– Дорогие мои родные, милые друзья, позвольте выразить мое исключительное почтение двум присутствующим среди нас особам, без которых эта победа не была бы такой сладостной. Я имею в виду…
(Оратор обращается к двум младенцам, сидящим в конце стола между Жюли и Кларой, один – ангел во плоти, в белых кудрях и улыбке, другой, рядом, – чистая бестия в своей врожденной ярости.)
– Я имею в виду Верден и Это-Ангела, которые, оставив далеко позади всех бельвильцев того же поколения, причастных к этому славному сражению, подарили нам самое вонючее, самое обильное и самое богатое на мушиные кладки дерьмо…
Дальше – вскакивает Тереза.
– Жереми!
Стул Терезы падает.
– Жереми, прекрати!
Ясный смех Сюзанны.
– Нас всех сейчас начнет выворачивать из-за него, бессовестный!
Стук в дверь.
Продолжение и конец.
Стук.
Страшное зрелище: оборвавшийся смех… Разинутые рты, не успевшие закрыться, и опять раздается стук, и Сюзанна направляет луч прожектора на дверь, туда, в глубину зала, и дверь, на которую все смотрят, как в кино, точно, как в кино… Все застыли, ни шороха: старая повадка диких гусей, но почему здесь? Охота в чистом поле, гон, ни малейшей возможности уйти от своих преследователей.
Стук, в третий раз.
Только полиция и страховые агенты бывают такими настойчивыми. Что до последних, то они уже давно поняли, что им у нас нечего делать.
Плакальщики и плакальщицы, вы правы, все кончается плохо, особенно победы.
Это мы еще посмотрим, спокойствие: что нам грозит, в конце концов? Вторжение в частные владения, самовольное распоряжение чужим имуществом, препятствие исполнению судебного постановления, подстрекательство несовершеннолетнего к распятию… всего-то! Ничего им здесь не светит.
Так как наши головы пухнут в этом немом вычислении размеров своей вины, так как никто даже не думает отправиться через весь зал и открыть эту чертову дверь, она открывается сама, дверь «Зебры», последнего действующего кинотеатра Бельвиля, открывается…
И на пороге появляется наша мама.
И на пороге появилась твоя будущая бабушка. С ней я тоже должен тебя познакомить. У нее, твоей будущей бабки, пламенное сердце и благодатное чрево. Я сам – Бенжамен, Лауна, Тереза, Жереми, Малыш, Верден, все наше племя Малоссенов, мы все плоды от ее щедрот. Даже Превосходный Джулиус взирает на нее как на прародительницу.
Что ты скажешь на это, ты, получивший разрешение на посадку только после долгих размышлений на тему воспроизводства рода человеческого: «Стоит ли давать жизнь детям в этом нашем мире? Заслуживает ли дело, начатое Великим Безумцем, того, чтобы быть продолженным? Имею ли я право запустить на орбиту новый спутник? Разве мне не известно, что не успеет новая жизнь появиться, а смерть уже сидит у нее на хвосте? Чего я стою как отец и чего будет стоить Жюли как мать? Можем ли мы рисковать, создавая себе подобных?..»
Думаешь, она задавала себе такие вопросы, твоя бабуля? Еще чего! С каждым сильным ударом ее пламенного сердца – новый ребенок, вот и весь закон. Новый опыт – новые исходные данные, и силуэт прежнего папаши тут же стирается из памяти.
Некоторые, может быть, скажут, что твоя бабка просто-напросто потаскуха. Пусть себе брешут, такова их собачья порода. Не верь, в ней – вечно возобновляющаяся девственная чистота, а это совсем другое. В каждой ее любви – глубина вечности, а мы все – сумма мгновений, составляющих эту вечность.
…Из которой она возрождается чистой и непорочной, как прежде.
И в самом деле, разве то, что возникло этим вечером на пороге «Зебры», выхваченное светом прожектора из прямоугольника дверного проема, разве это чем-то напоминало потаскуху? А? Я тебя спрашиваю? Или престарелую мать семейства? Разве древняя старуха шла сейчас к нам, в потоке света и со своим небольшим чемоданчиком – девичье приданое – в руках? Да ты вообще пока не можешь судить ни о чем, оттуда, из своего кисельного гнездышка… кажется, вы там не видите ничего дальше своего носа: все вокруг расплывается в мягких синеватых отливах. Везунчик… Единственное, в чем я всегда буду тебе завидовать, так это долгосрочная, целых девять месяцев, аренда помещения в животе у Жюли.
И все же ты, верно, заметил своеобразие наступившей тишины? Ты не мог не ощутить этого качественного изменения! Дыханье сперло, душа в пятках, еще немного – и задохнемся в чистейшем экстазе. Когда открывается дверь, твоя прародительница не входит, она является. Утром, проснувшись, она не вваливается на кухню с заплывшими глазами и трясущимися старческими руками, она является. Твоя прародительница не просто женщина, но она и не просто явление, она – явление женщины. (На словах это звучит глупо, но когда ты ее увидишь, ты согласишься, что слова здесь бессильны.)
***
Итак, на залитом светом пороге «Зебры» появилась мама. «Мы в “Зебре”». Такую записку Жереми оставил на двери нашей квартиры. Двадцать восемь месяцев Жереми вывешивает записки, на тот случай, если, вернувшись в родное гнездо, мамуля найдет его пустым.
Двадцать восемь месяцев.
Двадцать восемь месяцев отсутствия, и ни «здравствуйте», ни «вот и я», ни «ку-ку», ни «как дела?»… Взобралась на сцену, тут же заметила Это-Ангела, и сказала:
– А! У нас прибавление?
Поставила свой старый чемодан и подошла к Это-Ангелу. Она берет на руки Верден, одновременно теребя вихры Малыша, и говорит:
– Смотрите, это же ангел!
Затем, взглянув на Клару:
– Это ты нам его подарила, такое белокурое сокровище?
Это-Ангел улыбался, Верден голосила уже не так громко, Малыш пытался забраться на мамочку с другой стороны, Жереми, открыв рот, так и застыл на своем стуле со стаканом в руке, Джулиус Превосходный от счастья раскатал язык до пупа, Лауна смотрела на нее как на привидение, Клара просияла – впервые после смерти Сент-Ивера, а Тереза смотрела на меня.
И как всегда взгляд Терезы говорил правду.
Что-то было не так.
Это была она, наша мама, и в то же время не она.
Это была она, но без того, что всегда было у нее внутри.
Обычно, она никогда не приходит одна.
Она приходит, неся впереди себя свой живот, обычно… предупреждая свой приход гонцом, который уже торопится появиться на свет.
