Ознакомительная версия.
Затем его следы теряются на десятилетие. Неизвестно, чем Кулебякин занимался в это время, где жил и на что. В 35 лет он женился на Марине Смысловой – даме с двумя детьми, которая была старше его на одиннадцать лет. Марина тоже была художницей, и довольно успешной. Под ее чутким руководством Кулебякин расцвел: стал членом Союза художников, получил мастерскую на Соколе, много работал и даже устроил одну персональную выставку.
Через несколько лет Марина скоропостижно скончалась от рака, и период, который критики позднее окрестят «Расцветом Кулебякина», закончился. Зеленый змий снова начал душить Николая в своих объятиях. Он потерял контакт с коллегами, почти не писал и жил на то, что сдавал свою мастерскую приезжим.
В начале девяностых годов прошлого столетия Николай неожиданно для всех эмигрировал в США. Там он написал несколько картин, довольно неудачных, критики назвали этот период «Черным». Чтобы прокормиться, он устраивался на случайную работу, естественно, неквалифицированную. А умер действительно на улице, только не от астмы, как утверждал художник Сергей Оськин, а от инфаркта. Было ему тогда пятьдесят шесть лет.
Кстати, насчет критиков. Собственно, исследованием творчества Кулебякина занимался только один человек – некий Андрон Панайотов. Его искусствоведческие эссе стали появляться в прессе около полугода назад. Андрон сразу, без каких-либо сомнений и раздумий отвел Кулебякину место на самой вершине художественного олимпа. Панайотов называл его «ярчайшим представителем городского нативизма», «кровоточащим талантом страны Советов», а также «страдающим гением, картины которого останутся в веках». Да, вот так, не больше и не меньше.
Хм, что-то сомнительно. Я хоть и полнейший профан в живописи, однако сдается мне, что господин Панайотов хватил лишку. «Добрая жена» – картина неплохая, спору нет, но в веках она вряд ли останется. С другой стороны, Малевич-то ушел на аукционе Сотбис за шестьдесят миллионов долларов! Хотя, на мой взгляд, бессмысленная «Супрематическая композиция» даже рядом не валялась с «Доброй женой»! Может, и правда – «страдающий гений»?
И все-таки меня не покидало стойкое ощущение, что я столкнулась с агрессивной пиар-кампанией, более уместной в отношении какого-нибудь стирального порошка, а не художника.
Я решила посоветоваться со знающими людьми. Позвонила приятелю, Игорю Ставистскому, искусствоведу по образованию, который в данный момент работает редактором отдела культуры в журнале.
– Знаешь, кто такой Андрон Панайотов?
– Еще бы! – отозвался Игорь. – Профессор, доктор наук, он у меня лекции в университете читал. Уважаемый искусствовед, его мнение ценится очень высоко. Если какой-нибудь начинающий художник не понравится Панайотову, тот запросто может испортить ему карьеру.
– А наоборот он может сделать? В смысле, прославить человека?
– Ну, это вряд ли. У Андрона Михайловича довольно сволочной характер, чтобы он о ком-то хорошо отозвался, надо выпрыгнуть из штанов.
Хм, а вот Кулебякину он просто поет панегирик, хотя художник давно умер и штаны его истлели. Может, кто-то другой выпрыгнул из штанов?
– У Панайотова есть враги?
– Наверняка кто-то из художников или галеристов имеет на него зуб.
– Нет, я имею в виду идейных оппонентов. Есть кто-то, чей взгляд на искусство кардинально не совпадает?
– Израиль Моисеевич Выгоднер.
– Это настоящая фамилия? – не поверила я.
– У него все настоящее: и Саврасов, и Кустодиев, и вазы эпохи Минь.
– Так он искусствовед или коллекционер?
– И то, и другое. Кстати, отличный дядька, легко идет на контакт.
– Мне обязательно надо с ним поговорить, задать пару вопросов насчет одного художника. Можешь устроить встречу?
– Ладно, я вас сведу. Только обязательно привези к нему какую-нибудь антикварную вещь, якобы для оценки. Ну, типа примани его, как кролика морковкой, и только потом задавай свои вопросы.
– Где мне взять антиквариат?
– Не знаю. Одолжи у кого-нибудь. Укради. Но без приманки не суйся!
Я огляделась вокруг в поисках антиквариата. Когда эта квартира досталась мне, она была битком набита произведениями искусства. Но другие наследники покойного вывезли все подчистую: и картины, и ценные фарфоровые статуэтки, и хрусталь. Каким-то чудом уцелели прикроватные лампы в спальне из цветного стекла. Оценщик в антикварном магазине сказал, что это вещи начала прошлого века, стиль арт-деко, стоят около тысячи долларов каждая. Я оставила их на черный день. Поскольку одну лампу разбила Пчелкина, борясь с собакой, я решила взять вторую на встречу к Израилю Моисеевичу.
Израиль Моисеевич назначил встречу на одиннадцать часов утра в кафе Центрального дома художника. На следующий день я прибыла туда с лампой в пакете. Вообще она хоть и небольшая, но довольно увесистая. Вот интересно, а если бы у меня была картина Александра Иванова «Явление Христа народу», полотно пять с половиной на семь с половиной метров, ее тоже надо было бы нести с собой?
В кафе было немноголюдно, очевидно, в такое время художники еще нежились в объятиях Морфея. Мужчина за столиком около окна приподнялся и помахал мне рукой, я поняла, что это и есть искусствовед Выгоднер.
Вид у Израиля Моисеевича был незабываемый. Субтильный мужчина лет шестидесяти, с благородными манерами и орлиным носом. Но как он был одет! Черные кожаные штаны! Бархатный пиджак глубокого синего цвета! Под пиджаком – небесно-голубая рубашка с жабо! И, как будто всего вышеперечисленного было недостаточно, на шею искусствовед повязал шелковый платок с павлинами. Волосы у господина Выгоднера были каштановые, на удивление густые и вьющиеся. Скорее всего, он их красил, причем последний раз совсем недавно, потому что отросших корней с сединой не наблюдалось.
Я понимала, что неприлично пялиться на человека во все глаза, но ничего не могла с собой поделать. Я гадала: это его обычная манера одеваться или мужчина принарядился в мою честь? В итоге пришлось признать, что я здесь ни при чем. Израиль Моисеевич держался так естественно, что не оставалось сомнений: его внешний облик – это отражение внутреннего содержания. А я в своем сером брючном костюме почувствовала себя недалекой и ущербной мышью.
Искусствовед был весьма доволен произведенным эффектом. Мы представились друг другу, Израиль Моисеевич предложил присесть за столик и выпить по чашечке кофе. Я с благодарностью приняла предложение.
– Ну-с, что вы мне принесли? – поинтересовался коллекционер после того, как я сделала первый глоток.
Когда я поставила лампу на стол, в глазах Израиля Моисеевича зажегся интерес. Легкими движениями он пробежался пальцами по лампе, наклонился к ней, словно к чему-то прислушиваясь, перевернул и, кажется, даже понюхал. Через несколько минут вынес вердикт:
– Начало двадцатых годов прошлого века. Стиль арт-деко. Лампа сделана во Франции. Рыночная стоимость – три тысячи. При благоприятном стечении обстоятельств возможно получить за нее четыре.
– Четыре тысячи чего? – не поняла я.
– Долларов.
Я изумленно уставилась на коллекционера.
– Хотя нет, я ошибся, – вдруг сказал Израиль Моисеевич. – Видите вот этот штамп? – Мужчина указал на едва заметный оттиск на дне лампы. – Он означает, что мастер сделал две лампы в зеркальном отражении, поэтому их общая стоимость возрастает до пятнадцати тысяч. У вас имеется второй экземпляр?
– Уже нет, – вздохнула я, – вторая лампа разбилась.
– Ах, как жаль! – Господин Выгоднер так сокрушенно покачал головой, будто это его личная собственность пришла в негодность. – Как жаль!
– Спасибо за оценку, – сказала я, – но я, собственно, к вам по другому делу. Хочу проконсультироваться по поводу картин одного советского художника, которые ко мне случайно попали. Фамилия художника – Кулебякин. Николай Кулебякин.
Стоило мне это произнести, как глаза у Израиля Моисеевича заблестели по-настоящему.
– Вы знакомы с его творчеством? – спросила я.
Собеседник кивнул.
– Мне предлагают продать картины, – продолжала я, – но сегодня они стоят копейки. А я подозреваю, что завтра, возможно, ситуация изменится. Ведь бывает же так, что художника начинают ценить лишь со временем, правда? По-вашему, Кулебякин – талантливый художник?
– Да как вам сказать… – задумчиво отозвался Израиль Моисеевич. – Вот Казимира Малевича, например, считают гением. Вы лично как относитесь к его живописи?
– Это не живопись, это что-то другое, – дипломатично ушла я от ответа.
– Феноменально! – вскричал искусствовед. – Вы знаете, что именно такими словами сам Малевич характеризовал свои картины? А ведь мало кто знает, что «Черный квадрат» получился у него случайно. Он просто замалевал черной краской неудачный рисунок.
– Вы, наверное, шутите? – не поверила я.
– Я абсолютно серьезен. И еще один любопытный исторический факт. Малевич написал «Черный квадрат» в одна тысяча девятьсот пятнадцатом году, а почти за тридцать лет до этого, в одна тысяча восемьсот восемьдесят втором году, другой художник нарисовал «Черный прямоугольник».
Ознакомительная версия.
