Дядя Юра, как простодушно называла своего бывшего учителя Люсенька, тотчас свою ученицу узнал, разговорил, вник в их с сыном безвыходное положение и предложил пожить какое-то время у него. Дескать, живет он вдвоем с матерью, места хватит, а там видно будет. Может, бог даст, не сегодня завтра объявится отец мальчика.
Люся подумала-подумала и согласилась. Поехала. Других вариантов у нее все равно не было.
Согласиться-то она согласилась, но была вся на нервах.
А тут я со своими непонятными разговорами о жене.
Вот Люся и не выдержала — расплакалась. Думала, только скандала ей с дяди Юриной законной женой для полного счастья и не хватает.
Люсенька ведь не ясновидящая, не могла знать, чего там себе тетка Клепа про них с Юрием Ивановичем понавыдумывала и мне понарассказывала.
Выдумки выдумками, только неистовая, целеустремленная Клеопатра их тогда все-таки поженила, как ни отнекивались Люся с Юрием Ивановичем, как ни сопротивлялись.
И жили они, надо признать, довольно счастливо, пока Люсенька не ушла к другому. Влюбилась.
Но это уже совсем другая история, о которой я мало что знаю. Мы с мужем и сыном к тому времени из квартиры на Греческом благополучно переехали в Купчино.
Знаю только, что влюблена в своего нового спутника жизни Люся была безумно.
Я их встретила как-то на Невском, в Елисеевском магазине, давным-давно, в самом начале романа, и у Люсеньки был такой ликующий, такой восторженный взгляд!
Вот только сына ей Клеопатра Ивановна не отдала. Видеться, правда, разрешала, но не более того.
Мальчик рос с бабушкой и отцом. Сейчас Иван уже совсем взрослый. Окончил Академию художеств, стал модным портретистом и успешным совладельцем картинной галереи. Женат. Имеет двух дочерей. Воспитанием девочек руководит неугомонная Клеопатра Ивановна.
Все многочисленное семейство по-прежнему проживает в квартире на Греческом. Только квартира та больше уже не коммунальная. Нашу коммуналочку не узнать.
Иван расселил соседей и сделал в квартире хороший ремонт.
Все это я знаю от Клеопатры Ивановны.
Старенькая тетя Клепа иногда мне позванивает, чтобы пожаловаться на здоровье и обменяться новостями. Не чужие!
Странно, но наша последняя встреча с Люсей оказалась до смешного похожа на ту первую встречу в квартире на Греческом. Она тоже началась с недоразумения — Люська приняла меня за бомжиху, подрабатывающую проституцией.
— Иди ты! Во жизнь! Это ж надо! Япона мать! — бессмысленно восклицала она, испуганно таращась на меня.
Смысл ее возмущенных воплей я поняла только, когда догадалась посмотреть на себя в зеркало.
Опустила зеркальце, прикрепленное над лобовым стеклом Люськиного роскошного джипа, и глянула. Жуть! Волосы растрепаны, «конский хвост» набекрень, потное лицо все перепачкано землей, блузка порвана и расстегнута до пупа.
— У меня здесь прабабушка похоронена. Бабы Тали мама, — с достоинством пояснила я и попыталась застегнуть блузку. — Хотела цветы посадить, Троица скоро, а тут этот! Дурак какой-то! Выскочил из соседнего склепа и напугал. Только разбилась из-за него вся.
— Иди ты! Могилку, значится, прибирала, — фыркнула смешливая Люсенька, мгновенно оценив ситуацию. — Я ж подумала, ты того, бомжуешь! Вижу, бежит «прости господи» кладбищенская, а за ней клиент. Думала, ты его кинуть хочешь. Ну, думаю, надо помочь! А уж когда узнала тебя, то совсем расстроилась. Вот, думаю, япона мать, жизнь! Где ж Славка-то, думаю? Такая любовь была, и на тебе! Неужто бросил? А ты, значит, цветочки хотела посадить, а тут крендель этот пристроился! Попользоваться хотел. На халяву. Вот кобелина! Ну, цирк, япона мать! Рожа у него была, я тебе скажу! — Она лихо проскочила на красный свет, возмущенно посигналив зазевавшемуся водителю маршрутки. — Не спи, замерзнешь!
— Люсь, — предупреждающе вякнула я, заметив стоящего на следующем перекрестке регулировщика, — аккуратнее. ГАИ.
— ГИБДД, — весело поправила меня Люсенька и, нагло подрезав здоровенный «КамАЗ», перестроилась в правый ряд, въехала на тротуар и, не сбавляя скорости, понеслась дальше, распугивая редких прохожих. — Не боись, объедем.
Гаишник поспешно отвернулся и стал демонстративно глядеть в противоположную сторону.
— Слышь, Наташка, здорово-то как, что мы с тобой встретились. Честно! Недаром я сегодня во сне яйца видела. Ну, думаю, это, как пить дать, явится кто-нибудь. Неожиданно. Мне яйца всегда к встрече снятся. Не всегда, правда, к приятной. Другой раз — век бы кого-нибудь не видала, а он тут как тут — прется. Не, классно получилось! Я ведь совсем недавно в Питер вернулась. Все связи оборваны, а тут ты! Япона мать, думаю, неужели Короткова?! Смотрю — точно! Наташка! Значится, все путем, говоришь? Славка все еще при тебе? Любовь-морковь и все дела?
— Пока да, — притворно вздохнув, я с большим сомнением разглядывала свою босую ногу.
— Босоножку потеряла? — ахнула Люська. — Ну, япона мать, ты даешь. Охота пуще неволи! Чего ты одна на это кладбище поперлась? Разве ж можно? Честное слово! — Она обернулась назад и вытащила из-под сиденья большую дорожную сумку. — Посмотри! Там шлепки должны быть. Тряпочные. Не фонтан, конечно, но все лучше, чем босыми ногами по асфальту шлепать. Да не здесь, это пижама! В самом низу смотри, между курой и термосом. Нашла? Ну вот! Все свое ношу с собой! Учись, подруга, пока я жива. Примерь! Впору? Должны подойти. Нога у нас с тобой одинаковая. Подошли? А ты боялась. Думала, в метро не пустят. Пустят! Куда денутся? Жаль, конечно, что до дома тебя отвезти не смогу. Извини! Рада бы, со всем моим удовольствием, но не могу. Времени нет. Мужики, сама понимаешь, ждать не любят. А я и так опоздала — дальше некуда! Дельце у нас тут одно выгодное намечается. Япона мать! В этом, как его, в новом торговом центре. Будь он неладен! Если выгорит — буду вся в шоколаде! Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Вот тогда и встретимся, и наговоримся всласть. Я тебя сейчас у метро высажу. На Загородном. Посмотри там, в кармашке, в сумке, блокнотик должен быть. Ты телефончик мне свой черкни. Я тебе потом позвоню. Освобожусь и позвоню. Как только, так сразу. Будь спок. Да не здесь! Япона мама, сбоку смотри. Мама-то как? Жива? Ты сама небось уже бабушка? Мишка женился, поди, давно? Нет?! А я, Наташ, можешь себе представить, я уже бабушка. Дважды!!! Баба Люся! И смех, и грех. Внучек своих только на фотке видела. Бабушка-жабушка! Две недели в Питере, а у своих еще не была. Мамы Клепы опасаюсь. Она ведь не смолчит, ругаться станет. Где, скажет, такая-сякая, разэтакая пропадала столько времени? Ни слуху ни духу не было, а тут — здрасте, пожалуйста, явилась не запылилась! Мама Клепа у нас баба с яйцами, ты знаешь, под горячую руку и с лестницы может спустить. У нее не заржавеет. Не, Наташ, я все по-взрослому хочу сделать, по-настоящему. Вот бабок срублю, тогда и в гости можно идти. Приду, так уж не с пустыми руками. Всех подарками завалю! Знай наших! Клепке шубу хочу купить. Норковую. Как думаешь, будет носить? Записала? На какую букву записала? На "к" или на "н"? Да ладно, какая разница. Найду! Не-не, не сюда, сюда не клади. Отсюда вывалится! Не дай бог! Положи в косметичку. В ту, где мыльница с зубной щеткой. Положила? Нет, это ж надо! Такая встреча, а? Кому сказать, не поверят! Только приехала, не думала, не гадала, и на тебе — соседушку любимую встретила. Это судьба. Не иначе! Ты ведь со мной сходишь? Наташ? К нашим? На Греческий?
Мама Клепа тебя уважает. Она при тебе меня ни за что гнать не станет. Ты что?! Никогда!
Люсенька говорила и говорила. Без умолку. Слова не давала вставить. Сама спрашивала, сама и отвечала. Без обратной связи, что называется.
Я помалкивала, не вмешивалась. Видела, человек не в себе. Нервничает!
Нервная почва — она такая, чего на ней только не случается: и медвежья болезнь, и депрессия, и золотуха.
Люська же была на грани нервного срыва. Одно неосторожное слово, и все — струна порвется — Люся забьется в истерике.
— Scheisse! — зло выругался Крыласов, разглядывая вывеску брачного агентства «Марьяж».
Брачное агентство! Кто б мог подумать! В нашем полку прибыло.
Дамочка, оказывается, из сексуально озабоченных святош. Из тех, что, скорбно вздыхая, расхаживают с постной миной по кладбищам, бьют в церквах земные поклоны, а на самом деле думают только об одном. Ни дня без секса!
Точь-в-точь, как его родная мамаша. Взгляд в пол, на голову платочек потемнее налепит, губы в куриную гузку свернет и бегом в церковь, грехи замаливать. Со стороны и не подумаешь, что всю ночь напролет читала запоем очередной женский роман.
«Ее трепещущее лоно, нежные розовые бутоны сосков, все ее женское естество дрожало в предвкушении встречи с мужчиной ее мечты».
Полный бред!
Начитается матушка в свои шестьдесят этих эротических бредней до одури — и к попу, на исповедь. Не согрешишь — не покаешься!
Все полки в книжном шкафу уставлены копеечными бумажными иконками, а попробуй, приглядись, к чему у нее эти самые иконки прислонены? Вот именно! К дрянным книжонкам с грудастыми красотками на ярких глянцевых обложках. И смех, и грех!
