— Вот уж наслушаемся! — проворчал Жозеф. — Как бы с лестницы не спустили.
— Страх — безумная птица, каковую надлежит держать в клетке, сказал бы вам Кэндзи. Вперед, друг мой! — подбодрил Виктор.
— Хорошо хоть, здесь всего три этажа, — вздохнул молодой человек.
В каждом этаже было по две квартиры. Постные лица, с опаской выглядывавшие из-за дверей, мрачнели еще сильнее, оттого что их зря потревожили, и исчезали, двери захлопывались. Никто здесь не знал Сакровира. Остались только две квартиры на третьем этаже, когда ниже на лестнице зазвучали шаги — кто-то поднимался по ступенькам, прихрамывая. Вскоре показалась женщина лет тридцати с угловатым, но симпатичным лицом, она тащила огромный тюк, обхватив его двумя руками. Виктор поспешил на помощь.
— Уф, спасибо вам, месье, — перевела дух жиличка, освобожденная от ноши, — эта лестница меня когда-нибудь прикончит. Надо признать, не лучшая идея — забиться под самую крышу, когда у тебя одна нога короче другой.
— Ку… куда это положить? — прохрипел на третьем этаже Виктор, у которого от напряжения уже дрожали колени.
— Минутку, сейчас дверь отопру… Входите, вот сюда, на стол.
Виктор скорее выронил, чем положил неподъемный тюк, как будто набитый свинцовыми ядрами.
— А так и не скажешь, что белье, даже сухое, может столько весить, правда? — вздохнула женщина. — Но мокрое и того хуже. Когда я прачкой работала, бывало спину потом разогнуть не могла. А три года назад меня угораздило свалиться в моечную машину, охромела, потом муж мой, каменщик, с лесов упал, разбился насмерть, и я стала гладильщицей на дому. Еще шью, перешиваю. Для вас уж точно расстараюсь, никто пока на мою работу не жаловался.
Виктор и Жозеф смущенно переглянулись.
— Мадам, вообще-то мы пришли, потому что ищем одного человека…
Из спальни, зевая, выбрел полуголый мальчуган с перемазанным вареньем подбородком.
— Почему ты не умылся, грязнуля? — нахмурилась женщина. — Ты хорошо себя вел?
Малыш кивнул, засунул палец в нос и уставился на Жозефа.
— Это мой Жанно. Жанно, скажи дядям «Здравствуйте»… Ну что же ты, детка? Он у меня стеснительный. Стало быть, вы ищете…
— Сакровира, — сказал Жозеф, делая вид, что не замечает, как старательно маленький паршивец показывает ему язык.
— Сакровира? Да-да, я помню его, красивый был парень и всегда веселый. Он жил на втором этаже, приехал в Париж из Отена. Но Сакровир — это, конечно, не настоящее имя, а кличка, хотя все его только так и звали.
— А какое настоящее? — спросил Виктор.
— Сам сначала скажи, как тебя зовут, — потребовал Жанно.
— Виктор Легри, книготорговец, — церемонно поклонился он. — А это мой управляющий Жозеф Пиньо.
— Очень приятно, господа, — заулыбалась женщина, — присаживайтесь, такая жара нынче. Жанно, пойди запри дверь. А я Мариетта Тренке. Хотите воды? У меня есть остывшая в миске.
— С удовольствием, — обрадовался Жозеф.
Виктор, которому не терпелось услышать про Сакровира, сердито покосился на него, но женщина уже наполняла стаканы.
— Так вы были близко знакомы с Сакровиром? — уточнил Виктор.
— Что вы, мне тогда было всего лет одиннадцать-двенадцать, а ему уж двадцать сровнялось. Но его лицо до сих пор стоит перед глазами. Высокий, ладный, глаза с поволокой, черные кудри… По правде сказать, я была в него влюблена, по-детски, конечно. Всякий раз, как видела его, так сердечко и замирало, а он надо мной подтрунивал всегда: «Опять, Мариетка, объелась конфетками?» Какие уж там конфетки? Жили-то мы бедно, я помогала матери, она тоже была прачкой и вдовой, вот так судьба повторяется…
— А Сакровир где-нибудь работал?
— Да, в типографии. Пальцы у него вечно были в краске. В день моего первого причастия в церкви Сен-Сюльпис он подарил мне кулек драже и напугал до смерти, когда сказал, что сейчас схватит за платье и испачкает его. А потом объяснил, что это он назло Господу хотел сделать, потому что Господь допускает всяческие несправедливости. Уж я краснела, его слушая!
— Пино — это вино такое, — заявил мальчуган, не сводивший пристального взгляда с Жозефа.
— Где ты таких слов набрался?! — переполошилась мать.
— Где сидр продают, — степенно ответил мальчик.
— Моя фамилия Пиньо, а не Пино, — насупился Жозеф.
— Жанно, иди поиграй в уголке, — велела Мариетта, — ты нам мешаешь.
— А что сталось с Сакровиром? — продолжил расспросы Виктор.
— После нашего поражения[93] он вернулся с войны, а пока был там, я ходила в церковь за него молиться. Потом пруссаки осадили Париж, тяжелое настало время. Через несколько месяцев временное правительство сдало Бельфор и — я точно помню число, это было первого марта семьдесят первого года, в мой день рождения — подписало капитуляцию. И все из-за этой сволочи Тьера![94]
— Мама, это плохое слово, тебя оштрафуют! — возликовал Жанно.
— Заткни ушки, детка. Ведь вправду же сволочь была редкостная, этот Тьер, — до того боялся собственного народа, что отказался раздать оружие и вместо того, чтобы повести нас к победе, сговорился с врагом. О том, что было дальше, и так всем известно.
— Ну, это давняя история, — покивал Виктор, которого не занимало никакое прошлое, кроме своего собственного.
— Когда вы родились, месье? — ласково спросила Мариетта.
— В тысяча восемьсот шестидесятом.
— А я в пятьдесят девятом. Один год в детстве — большой срок. Возможно, именно поэтому я помню то время лучше, чем вы. В двенадцать лет уже хорошо понимаешь тех, кто отказывается задирать лапки перед врагом. Когда части регулярной армии и Национальной гвардии восстали, Тьер позеленел от злости и бросил правительственные войска на Монмартрский холм, где у парижских гвардейцев была артиллерия. Но штурм не удался, войска отступили без боя, а двух генералов Тьера расстреляли восставшие, которые не могли смириться с тем, что Париж сдадут пруссакам. Потом была смута, правительство сбежало в Версаль, Тьер увел верные ему полки Национальной гвардии, Париж объявил себя свободной коммуной.
— Мам, что такое «кумуна»? — спросил Жанно, вертевший на полу волчок.
— Свобода продолжалась ровно семьдесят два дня, — не обратила на него внимания Мариетта. — А потом начались репрессии.
— Коммунары тоже святостью не отличались, — заметил Виктор.
Жозеф не мог не вмешаться:
— Коммунары мечтали о лучшем мире, в котором богатые будут не такими богатыми, а бедные — не такими бедными!
— Все утопические мечты приводят к тому, что богатые и бедные просто меняются местами, Жожо. Нет ничего нового под солнцем.
— Ваш друг прав, месье Легри, — покачала головой Мариетта. — Коммунары хотели справедливости. Но справедливость не получишь за одно «пожалуйста» — ее надо отвоевывать. Коммунары сражение проиграли. А победители — Тьер, Мак-Магон, Галифе — не знали пощады. Тысячи людей были расстреляны без суда и следствия, ни за что, за пустяк. К стенке — и «пли!», вот вам и весь приговор с исполнением. В конце концов даже самые остервенелые версальцы сами потребовали прекратить эту бойню — столько трупов было повсюду, ступить некуда. Трупы на мостовых, в Сене, в канавах, в фонтанах, тучи мух над ними, и вонь… Добропорядочные буржуа убоялись холеры.
— Мама, мы тоже умрем? — расхныкался Жанно.
Мариетта прижала сына к себе. Виктор напомнил о том, что его заботило:
— А что же Сакровир?
— Исчез. Я видела его весной — он был коммунаром, печатал листовки для Центрального комитета. Может, уцелел, а может, его казнили. Безумное было время. Нас тоже тогда чуть не расстреляли. Одна стерва со второго этажа, жена полицейского сержанта, приревновала своего благоверного к моей матери. Она у меня была раскрасавица, мужчины за ней всегда увивались. Так вот стерва написала донос, наврала, что мы были связаны с коммунарами. Когда пронесся слух, что к нам идут жандармы с обыском, мы спрятались в погребе дядюшки Дерава. Он держал бистро на улице Канет, смелый был человек… Отсиживались мы там почти две недели и через подвальное оконце слышали выстрелы, все время выстрелы и крики версальцев: «В очередь!»
— В очередь? — переспросил Жозеф.
— Да. Становитесь, мол, в очередь, не толкайтесь, каждый получит пулю, никто не уйдет живым. Под конец они уже расстреливали людей из митральезы.
— Патрон, вы слышите? Это чудовищно!
— Да, Жозеф, это чудовищно, — рассеянно повторил Виктор, гладя по голове Жанно, который теперь ревел в три ручья. — Вот, малыш, возьми, — шепнул он, сунув в детскую лапку монету, — купишь себе конфет.
— Патрон, неужели вас это не возмущает?! — воскликнул Жозеф.
— Возмущает, Жожо. Но я слишком рано узнал, что самые страшные хищники не сравнятся в жестокости с людьми. И меня ничто больше не удивляет.
