– Не хотелось бы обращаться к человеку, который «закладывал» своих, – честно призналась Аграфена.
– Ну, так ведь то слухи ходили, а что на самом деле, неизвестно. Неужели это и правда Шубина? – задумалась Татьяна. – Удивительно, что время с людьми делает… Она была очень энергичной женщиной, яркой, а сейчас – сморщенная старушка в обносках былых времен.
– Не думаю, что она бедная, раз уж имеет на продажу антиквариат. Наверное, экономит по доброй воле, как все пожилые люди. Им легче заштопать, чем новое приобрести, – отметила Груня. – Или нравится то, что в магазинах уже не продается, вот и латают старое. Словно свою молодость можно сохранить так же парой стежков…
Женщины поднялись в длинный, узкий коридор, от которого в одну сторону шли кабинки с цифрами. Звуки музыки были слышны, но глухо.
– А это ведь гримерные, – сразу же догадалась актриса, оказавшаяся в своей стихии. И заискивающе посмотрела на Груню, словно та была главной и все решала: – Давай, посмотрим, какие они? Я сюда не заходила. Старый театр, старые гримерные… Мне это всегда щекочет нервы.
– Загляни. По мне, так чем дольше ты не покажешься в зрительном зале, тем лучше, – согласилась Аграфена.
Ветрова открыла дверь первой попавшейся гримерки, и по напрягшейся спине Тани, стоявшей впереди, Груша поняла: что-то не так.
– Что там? Маленькая очень? Захламленная? – спросила она.
Вместо ответа Татьяна громко и четко произнесла:
– Ты здесь… Не думала, что так скоро увидимся. Не думай, что я сюда пришла в надежде встретить тебя. Совсем даже нет. Заглянула как актриса, которой не дали сыграть в этом театре, но которую подмостки, гримерные и вся эта атмосфера тянут просто магнитом.
Груня протиснула свое лицо буквально ей под мышку, пребывая в полном недоумении, с кем разговаривает Татьяна, и очень сильно любопытствуя.
Гримерка на самом деле не отличалась большими размерами. Да, в принципе, художница нигде не видела просторных, но эта из-за обилия какого-то хлама и коробок выглядела совсем крошечной. Но зеркало со столиком для грима и круглый пуфик перед трюмо здесь присутствовали. Именно на пуфике в профиль к вошедшим сидел Эдуард Эрикович.
– А чего ты здесь? – продолжала допытываться Татьяна. – Почему не любуешься на спектакль – твое произведение? Кинул труппу на позор и спрятался? А ведь должен быть с ними, с теми, на кого сделал ставку. Эх ты, Эдик… Ты же таким не был. Был бабником, когда-то пьяницей, а теперь стал упырем. Это наследство на тебя повлияло? Ну, чего молчишь?
Актриса вошла в гримерную и дернула режиссера за плечо. Эдуард Эрикович как сидел, так и повалился на нее. Глаза у него были открыты и безжизненны, а цвет лица был зеленоватый, с какими-то коричневатыми пятнами и выраженным сосудистым рисунком.
– Эдик! – закричала Таня и буквально рухнула на него всем телом, словно мать, защищающая свое дитя. – Эдик! Нет!
Ее крик разрезал все пространство на «до» и «после».
Груня остолбенела, окаменела и онемела. Ей почему-то сразу стало понятно, что Эдуард Эрикович мертв. Даже не понадобилось его трогать, щупать и производить еще какие-то действия. Его трогала Таня, и этого было достаточно. Да и то, как режиссер завалился на бок, говорило о том, что он не в мягком, не в расслабленном состоянии, а в твердом уже.
Татьяна принялась рыдать, издавая совершенно душераздирающие крики. Аграфена же, взяв себя по возможности в руки, вышла из гримерки и не нашла ничего лучше, как позвонить Дебрену.
Вот чего Аграфена не ожидала, так это того, что комиссар полицейского участка Дебрен Листовец, мгновенно откликнувшийся на сбивчивую речь Груни и примчавшийся вместе со своими людьми в театр, будет выглядеть еще хуже, чем мертвый Эдуард Эрикович. Привезли его в лежачем положении на заднем сиденье машины. Лицом он был бледен до прозрачности, не мог сидеть, стоял, прислонившись к стене или косяку двери гримерки, говорил очень тихо, и складывалось впечатление, что даже дышать толком неспособен.
Из гримерной уже унесли тело Эдуарда Эриковича и вывели столь бурно отреагировавшую на смерть бывшего любовника Татьяну. Ее накололи каким-то успокаивающим и увезли в больницу. Почему-то только сейчас Груня поняла, что ее отношения с Эдиком на протяжении столь длительного периода, то есть всей жизни, были не простой интрижкой. Похоже, Колобов был для нее очень близким человеком, потеря которого сильно подкосила актрису.
– Наш патологоанатом предварительно предположил, что он был отравлен, – сообщил Дебрен.
– Как? Кем? Зачем? Я в шоке… – опустила голову Груня, которая сначала думала, что режиссера сразил удар.
– Соболезную…
– Спектакль освистали, Настю с ее партнером забросали помидорами, – зачем-то сказала Груня.
– Думаешь, Эдуард мог это предвидеть? – спросил комиссар.
– Вполне… Может, он сам отравился?
– Сомневаюсь. Хотя, не будем загадывать, посмотрим, что вскрытие покажет.
– Ты присядь, – обратилась к Дебрену Груня.
– Спасибо, я постою. Все ребра болят, словно по мне трактор проехал.
– Как Вилли?
– Пока без изменений. И мы до сих пор не знаем, кто так упорно хочет его убить и за что, – осторожно вздохнул Дебрен. – У нас на руках одни вопросы – и ни одного ответа. Все так плохо!
– Я тоже могу добавить только вопросы, – сказала Груня.
– Добавь, чего уж там…
– Что теперь будет с труппой? Нет директора, нет режиссера… Что теперь будет с этим зданием, которое Вилли отдал Эдуарду? Что будет с Таней? Она просто сражена горем… Что будет с…
– Подожди, – прервал ее Дебрен, все же садясь на стул, причем как-то с размаху, и тут же явно выругался по-венгерски.
– Что с вами такое? – удивилась Груня.
– Забыл, что поломан… Ты сейчас стала задавать свои вопросы, и я подумал: должно же быть объяснение всему происходящему? Раз на Вилли кто-то покушался уже не однажды, следует узнать, кому досталось бы его состояние после его смерти. Так… для начала. Семьи у него нет.
– Государству? – не очень уверенно спросила Аграфена. – А при чем тут гибель Эдуарда Эриковича?
– Надо хоть с чего-то начинать. Пора разматывать этот клубок! С Вилли мы пока поговорить не можем. Но у него есть адвокаты.
Дебрен нахмурился и принялся куда-то звонить. Художница погрузилась в свои мысли под звуки венгерской, ничего не значащей для нее, речи.
Наконец комиссар окликнул ее.
– Один из адвокатов подтвердил, что Вилли составил завещание.
– Зачем? Он же еще молодой! – удивилась Груня.
– Нормальная практика для богатых и одиноких людей, – пояснил Листовец.
– Его содержание – тайна?
– Для полиции нет. Все свое имущество и деньги Вилли завещал какому-то частному театральному фонду. «Высокий бельэтаж», вроде так называется.
– Что за фонд?
– Ты меня спрашиваешь? Я далек от театра, а у Вилли, повторяю, не спросишь. Надо выяснять!
– Так выясняйте быстрее, пока преступники не повторили еще раз попытку убийства! – воскликнула Груша.
– Я выясню, не переживай. Возвращайся в гостиницу. Твои соотечественники после такого позора и полного провала, думаю, могут уезжать домой. Пока их тут всех не потравили…
– Я не могу решать за всех. Других дел у них здесь нет, это точно. Надо купить билеты и лететь. С телом Эрика! Господи, что мы будем без него делать? – Груня еще больше помрачнела.
– Крепись! Об этом вы подумаете на родине. Сейчас ехать надо! Зрители потребовали вернуть им деньги за спектакль, который они посчитали полным безобразием. Поэтому, боюсь, вместо ожидаемой зарплаты вам бы на билеты на самолет наскрести.
– Я пока не полечу, – решительно заявила Аграфена. – Дождусь, когда Вилли придет в себя. Я должна знать, что с ним все будет хорошо.
– А я тебя и не выгоняю. – Дебрен дрожащей рукой ощупал себя, словно ища кнопку управления своим телом, чтобы нажать на нее и почувствовать себя лучше.
– А артистам лучше лететь, когда уже можно будет забрать тело Эдика, чтобы сразу отвезти его на родину, – добавила Аграфена.
– Я не говорил, что они должны отбыть сию же секунду! Наоборот, все должны задержаться на несколько дней – мало ли какие вопросы возникнут у следствия. Если режиссера отравили…
– Ты имеешь в виду, что кто-то из них мог убить Эдуарда?
– И это тоже. Вряд ли кому-то из венгров могло понадобиться его убивать. И если все же его и убили, то свои, – четко произнес Дебрен и встал, охая и стеная. – Подвезти не предлагаю. Меня самого возят, как мешок с… Не будем уточнять.
– Сама доберусь, – буркнула Аграфена.
Почему-то именно сейчас, находясь на кладбище, Груня почувствовала себя особо тоскливо. Светило солнце, небо было абсолютно безоблачным, а вот в душе у нее как будто умерло все. Ее очень подкосила гибель Эдуарда, а о Вилли даже думать было больно.
Аграфена пришла сюда сама, нашла могилы родственников Марка и принялась за работу. Набросок шел за наброском, но что-то не складывалось. Как Груня ни старалась написать портрет живого человека, все равно получался посмертный. Но она продолжала работать, чтобы хоть как-то отвлечь себя от неприятных мыслей.
