Действия моих друзей тоже были вполне предсказуемы. Единственным сюрпризом в Прошкином рассказе оказалась деятельность Селезнева. При всей теплоте наших отношений двух месяцев знакомства, на мой взгляд, все же недостаточно для желания поучаствовать в спасательной операции.
— Наверное, Сандра спятила, — сказала я вслух. — Я же говорила ей, что познакомилась с Селезневым только в ноябре. Как она не постеснялась позвонить и вызвать его в Питер?
— Брось, Варвара, — сердито сказал Прошка. — Хоть на краю вечности прекрати ломать комедию.
Я опешила:
— Как прикажешь тебя понимать?
— А вот так! Сандра тебя выдала. Впрочем, мы и без ее откровений догадывались, что твои шашни с Селезневым закончатся загсом.
Я несколько раз открыла рот, но слов так и не нашла.
— Молчишь, — констатировал Прошка. — Нечем крыть?
— Слушай, ты, кажется, упоминал, что тебя били по голове. Ты уверен, что у тебя все в порядке с мозгами? Во всяком случае, один из нас определенно сошел с ума.
— Значит, решила стоять до конца… Ну-ну! Только вот непонятно, на кой черт тебе это нужно, если через несколько часов мы превратимся в мороженые тушки.
— Прошка, милый, ты бредишь! Мои чувства к Селезневу даже приблизительно не подпадают под определение «нежные» и уж тем более «страстные».
Прошка попытался было приподняться на локте, но поскольку я ограничивала свободу его движений, потерпел неудачу и снова повалился на картошку.
— Поклянись! — потребовал он страшным голосом.
— Клянусь! — торжественно провозгласила я. — Клянусь здоровьем и жизнью Генриха, Марка, Леши, Сандры и Лидии. Достаточно?
Прошка долго обдумывал последний вопрос и наконец неохотно согласился:
— Достаточно. Уж если ты поклялась жизнью и здоровьем ненаглядного Лешеньки, значит, не врешь. Выходит, Селезнев напрасно питает надежду? Дурак несчастный! Ты знаешь, что в разговоре с Сандрой он назвал тебя своей невестой?
— Дон?! Это какое-то недоразумение. Наверное, Сандра что-то напутала. Я всегда говорила, что чтение любовных романов сказывается на умственных способностях. У нее все в голове перемешалось…
— Ерунда! Сандра — самая здравомыслящая женщина из всех, кого я знаю, вступился за мою подругу Прошка. — Если она говорит, что Селезнев называет тебя невестой, значит, так оно и есть. Может, он просто боялся тебе признаться? Я его понимаю. Еще бы ему не бояться! Тут требуется богатырская сила духа и полное отсутствие инстинкта самосохранения. Я, например, скорее согласился бы провести ночь в раскаленном террариуме с кобрами, чем объясниться тебе в любви.
— И правильно! Если я когда-либо заподозрю, что ты собираешься объясниться мне в любви, самолично запру тебя на ночь в террариум и обложу его угольками. Целуйся лучше с кобрами. А что касается Дона, то тут какая-то ошибка, уж поверь. Любая женщина, любая сопливая девчонка всегда совершенно определенно знает, любит ее данный конкретный мужчина или нет, особенно если сама в него не влюблена. Не догадывается — понимаешь? — а именно знает. Даже если мужчина молчит, как партизан, его все равно выдают взгляд, поведение и нечто неопределимое — быть может, пресловутые биотоки. Если бы Селезнев положил на меня глаз, он бы испытывал в моем присутствии напряжение, а он, наоборот, внутренне расслабляется. Я это чувствую. Собственно, потому-то он и ищет моего общества. Работа у него не приведи господь, сам знаешь, а людей, с которыми он мог бы поболтать, посмеяться, снять стресс, в его окружении нет. Вот и весь секрет его привязанности.
Прошка ничего не ответил, но по его расслабленной позе и спокойному дыханию я поняла, что он мне верит.
— Слушай, — снова заговорила я через минуту. — Раз уж зашел такой разговор, не мог бы ты объяснить, почему мои отношения с Селезневым вызывают столь жгучий интерес? Честно говоря, я пребываю по этому поводу в полном недоумении, хотя, казалось бы, знаю вас как облупленных.
Прошка ответил не сразу, и по его интонации я немедленно поняла, что он собирается увильнуть.
— Ну… мы просто считаем, что милиционер — неподходящая для тебя компания.
— Не ври! — строго сказала я.
Прошка заерзал и выпалил раздраженно:
— Не знаю!
— Не ври, — повторила я.
Он помолчал, потом шумно вздохнул и наконец выдал:
— Ну ладно, ты сама напросилась. Потому что ты женщина.
— При чем здесь моя половая принадлежность?
— При том! Если бы Леша или Марк надумали жениться, то лично для меня изменилось бы немногое. Может быть, мы и стали бы видеться реже, но они все равно остались бы моими друзьями. Для влюбленного мужчины любовь — всего лишь часть жизни. Важная, но часть. У него остается место и для работы, и для увлечений, и для друзей. А для влюбленной бабы любовь и есть жизнь. Если и существует что-то другое, то где-то на самой периферии. При малейшем конфликте с возлюбленным баба поступится чем угодно, лишь бы удержать при себе единственного и ненаглядного. Это во-первых, а во-вторых, все мужики собственники. Сами они сколько угодно могут предаваться своим увлечениям — я имею в виду не только женщин, а увлечения вообще, — но никому из них не понравится, если любимая жена будет делить свою привязанность к нему с привязанностью к кому-то еще. Тем более если этот кто-то — мужского пола. Понятно?
— Чего ж тут не понять! Тоже открыл Америку! В том, что касается мужиков, ты говоришь прописные истины, а в том, что касается женщин, повторяешь избитые литературные штампы. Только вот литература по какой-то загадочной причине изображает женщин только одного, вполне определенного психологического склада. Всяких там бедных лиз и мадам бовари. А женщины, чтобы ты знал, бывают разные. Среди них действительно попадаются одержимые, готовые полностью посвятить себя Богу или любимому мужчине. Но их совсем не так много, как уверяет мировая классика и бульварные романцы. Как минимум процентов десять прекрасных дам вообще не выносят мужчин. Они скорее предпочтут утопиться в пруду, нежели выйти замуж. А большая часть женщин стремится вступить в брак только для приобретения определенного социального статуса. Общество бесстыдно навязывает своим членам мнение, будто незамужняя женщина суть неудачница. Оттого-то вокруг брачных церемоний такой ажиотаж. Кому охота прослыть неудачницей? Но если женщина умна и самодостаточна, любовь для нее — просто приятный довесок к гармонии, в которой она живет. Есть у нее муж или возлюбленный — прекрасно, нет — она все равно будет жить в ладу с собой. Такая женщина никогда не поступится своими убеждениями, увлечениями или друзьями ради сохранения брака.
— Естественно, ты относишь себя к последней категории? — ехидно спросил Прошка.
— Естественно. И себя, и Сандру, и Лидию, и еще добрый десяток своих знакомых. Ты, например, можешь представить, что Сандра, влюбившись, уедет из Питера или забросит на антресоли фотоаппарат? Или что тетка Лида, пав жертвой Амура, пошлет к черту свой хипповский образ жизни? Или что я соглашусь хотя бы минуту терпеть рядом с собой человека, который попытается указать моим друзьям на дверь?
— Кто тебя знает, — проворчал Прошка миролюбиво. — Разве ж с тобой можно за что-нибудь поручиться? Психи — они психи и есть. — И он вдруг резко переменил тему:
— Варька, а как ты думаешь, сырую картошку есть можно? А то я аж с самого завтрака маковой росинки во рту не держал.
Я честно попыталась подавить напавший на меня смех, но Прошка все-таки уловил мое хрюканье и страшно обиделся:
— Нечего тут фыркать! Скажи спасибо, что я не устраиваю истерики по поводу грядущей гибели в расцвете сил, хотя и мог бы. Но подыхать на пустой желудок — не мой стиль.
Тут я перестала содрогаться в конвульсиях, потому что вспомнила о сумке, преспокойненько лежащей там, где была лестница. «Что ж, возможно, за свою жизнь я сделала не так много хорошего, но скрасить последние часы несчастного, безусловно, в моих силах».
— Ты уверен, что хочешь набить желудок именно сырой картошкой? А как насчет бутербродика с осетринкой под сто граммчиков французского коньячку?
— Хватит издеваться! Я серьезно спрашиваю.
— Я тоже не шучу. Насмехаться над предсмертным желанием обреченного дурной тон.
Прошка притих, явно озадаченный моей последней репликой, а я потихоньку выпростала руку из рукава телогрейки и двинулась в путь к заботливо припасенным продуктам.
— У тебя что — правда все это есть? — догнал меня Прошкин крик. — Что же ты раньше молчала, балда? Я тут, можно сказать, загибаюсь в муках, а она кормит меня баснями о возлюбленном Селезневе!
Через полчаса мы умяли осетрину, сыр и хлеб. От коньяка осталось одно воспоминание. Подобревший Прошка, мурлыча от удовольствия, растянулся на клубнях.
— Знаешь, Варька, — мечтательно проговорил он, — теперь мне почти не жалко помирать.
— Интересно, как ты запоешь, когда в брюхе снова заурчит.
