Идти. Идти! Идти…
Пятьдесят метров. Пятьдесят метров! Пятьдесят метров…
И они не отстали и — успели.
Вертолет забрал уже потерявшего сознание от обильной кровопотери Сережу Воронцова, майора, который не мог сказать и слова, а только хрипел, и Мыскина, тут же впавшего в забытье на борту вертолета.
Подполковник Котляров молча сидел у иллюминатора, ощупывал правое предплечье, и в его усах накипала еле заметная — суровая — улыбка. Его левая щека подергивалась.
* * *
Мыскин открыл глаза. Перед ним, вытянув шею, сидел Аскольд и смотрел на него выпученными глазами. Снаружи слышался грохот музыки и веселый женский визг, перекрытый воплем майора Филипыча: «Ну и ррррожа у тебя, Петррр!!». Алик моргнул и сказал:
— Извини, заснул. Сейчас выберемся. Ничего. И не такое было.
— У тебя такое лицо… такое лицо было. Я даже испугался. Тебе что, страшный сон приснился?
— Нет, не сон, — ответил Алик. — Это было на самом деле. Ну, что ты смотришь на меня, как… архиепископ на белогорячечного зеленого чертика? Выберемся, я тебе сказал. Выберемся. Только подождем, как они посильнее нахрюкаются. Свинья-то, кажется, уже дохрюкалась — жарят ее, вон запах какой вкусный идет. Бедный Петя… то от него жена ушла, а теперь вот и свинью отобрали.
— Нашел кого жалеть!
— А что, могу и пожалеть. Ладно. Там, кажется, все уже вдребезги. Это хорошо, только из машины нам не выбраться. Нужно, чтобы кто-нибудь открыл. Вот что, Андрюха… ты петь умеешь?
— Да как тебе сказать… — выговорил обалдевший Аскольд. — Я вообще-то того… певец.
— А, ну да. Ну так запевай! Да что-нибудь погромче да подурнее. Глотка-то у тебя будь здоров… вспомнил я, как ты в машине-то пел.
— А что петь-то?
— Да уж не «Боже царя храни»! — Классическая цитата, которая часто фигурировала в лексиконе Сережи Воронцова, вырвалась у Алика чисто машинально. — Да дери глотку каким-нибудь блатняком поотстойнее, чтобы рвотный рефлекс вызывал.
— А, ну ладно. Спою из репертуара одного своего знакомого, — оживился Аскольд. — Жутковатый типаж. Кстати, эту песенку мне в аэропорту твой друг, а мой нынешний заместитель, Сережа Воронцов, напел.
— Давай. Пой, не бубни.
Аскольд разинул рот и запел так громко, что у Алика заложило уши и зашумело тошнотными волнами в голове:
— Ласточки летают низка-а, мне в суде корррячится «выша-ак»! Секретарша-гимназистка исписала два карррандаша-а-а!..
И тем же молодецким хореем в бандитской вариации Аскольд пропел-проорал пару куплетов из жизни чудесного и душевного человека, которому в суде «корячится вышак», то бишь угрожает ныне отмененная высшая мера наказания.
Все-таки недаром Аскольд был звездой эстрады: голос у него был сильный, обработанный, так что его могли услышать все участники ментовско-байкеровской тусовки. Другое дело, что большая часть участников попойки спала крепким сном, один из байкеров возился в кустах с пьяной девицей, а майор Филипыч, окончательно остекленевший от водки, толкал рюкзак одного из байкеров и говорил, очевидно, принимая багаж за Петю-Мешка:
— Ет-та ничего, что… ик!.. жена ушла. У меня тоже жена… как ушла, так и пришла. Так что не грузись, брат. Что? У тебя — отит, простати… прости-та… прости-тутка!..
Пение Аскольда достигло ушей Лени, который лежал, подстелив под плечи собственный форменный мундир и ел шашлык. Ел лежа. Перед ним дымился самоликвидировавшийся Петин телевизор, и это раздражало мента: телевизор реанимированию явно не подлежал. Так что неудивительно, что, когда Принц заорал во всю свою мегастарскую глотку, жареный кусок еще совсем недавно здравствовавшей свиньи встал поперек горла. Леня подавился и закашлялся.
— Хр-р-р… что за сука? — кашляя, прохрипел он. — Эй, ты, задержанный… заткни пасть!
Аскольд, напротив, запел еще громче. Знание трезаемой им блатной песни было нетвердым, и потом Андрюша выпевал по второму кругу куплет про «вышак» и секретаршу, исписавшую два карандаша.
Леня встал на ноги и угрожающе покачнулся. Один из валяющихся прямо на траве пьяных байкеров стал подтягивать Аскольду, и это окончательно взбеленило и без того не блистающего особой толерантностью мента. Он решительно направился к «уазику», где узник пробавлялся исполенением блатняка, и ударил кулаком по стеклу:
— Ну, ты, задрай хлеборезку!!
— Ничуть не бывало, — за Аскольда ответил Алик, а Аскольд от волнения заорал так, что даже начал хрипеть. Удавленнические хрипы «от Аскольда» словно железо по стеклу прошлись по нервам Лени, и без того взвинченным недогоном.
Мент открыл дверцу и прошипел:
— Ну, гнида, ты сам нарвался. Ты у меня…
Леня не успел пообещать, что сталось бы с Аскольдом под пятой доблестных работников Богородицкого ГУВД. Потому что Алик, чьи руки, как помнится, отнюдь не были связаны, протянул руку и, схватив мента за горло, рванул на себя, приложив при этом головой к решетке. Леня издал сумбурный горловой всхлип и взмыхнул руками, но тут Аскольд — совершенно неожиданно для Мыскина — подался вперед и ударил лбом в висок Леню. Вот это окончательно подкосило последнего: Леня вырубился.
Алик выглянул из машины и, убедившись, что никто их не видит, выскользнул из «клоповника» и занял место за рулем «газика». Ключ торчал в зажигании, но всех усилий Алика не хватало, чтобы завести движок. Мыскин даже накинул на плечи Ленин мундир для пущего вживания в роль, но мотор все равно отказывался признавать его и не заводился.
— Ну что, ничего… нет, нет? — царапнул стекла наружний шепот Аскольда, и Алик только досадливо мотнул головой.
В ту же секунду раздался завывающий голос Пети-Мешка. Проклятый толстяк требовал Леню:
— Леня-а-а! Ты где-е? Ты мой телевизор брал, где он теперь, мой телевизор? У меня астигматизм. У меня жена ушла, Саша ее зовут, свинью съели, а теперь и телевизора нет… Леня-а-а!!
Алик, внедрившийся в форму и в машину Лени, заскрежетал зубами:
— Вот жиррная сука!! Ну что ему надо! Ну заткнись ты, дегенерррат!!
— Леня-а!!
— Что он орет… ну что он так орет? — простонал Принц, которому, кажется, снова начинало становиться дурно: его лицо приобретало зеленоватый оттенок.
— Ну ладно… — прошипел Алик. — Будет ему сейчас Леня!
— Но он же валяется в коматозе!
Алик взял с сиденья кобуру с Лениным табельным пистолетом, натянул на себя мундир и фуражку — последнюю натянул так, что было видно едва ли пол-лица.
— Ты что… ты что хочешь сделать?
— А увидишь! — бросил Алик. — Мы с этим Леней примерно одинакового роста и телосложения, авось, и спутают меня с ним. Этот Петя.
— А-а, — булькнул Аскольд, — а я что?
— А ты — вон по тем кустам давай в сторону Петиного мотороллера. Да не спугни вон ту трахающуюся парочку!
— Леня-а! — послышался завывающий голос Пети, и Алик вывалился из машины, пообещав самому себе, что этому унылому Мешку мало не покажется, попадись он только ему, Мыскину, в руки. Никто не обратил на Мыскина, изображающего Леню, никакого внимания. Даже Петя, который сидел на мотороллера с грацией вскарабкавшейся на забор свиньи и время от времени взывал к менту Лене.
— Ну? — коротко и зловеще спросил сквозь зубы Мыскин.
Петя, который набирал воздух в грудь для очередной апелляции к Леониду, повернулся к Мыскину:
— А… Ле-ня?
По судороге, перекривившей толстое лицо Пети, Алик понял, что тот не признал в нем вожделенного Лени, экспроприировавшего телевизор. Потому Алик бухнулся в коляску мотороллера рядом с Петей и, приставив к толстому боку горе-байкера пистолет, произнес:
— Вот что, драгоценный мой Петр… не знаю, как по баюшке. Сейчас мы едем с этой чудесной вечеринки, точнее — утринки, извини за неологизм. Мне тут решительно не понравилось. А ты не дергайся, — тотчас же добавил он, видя, как подпрыгнул рыхло разъехавшийся подбородок страдальца, от которого ушли жена и свинья. — Леня вон там лежит, отдыхает. Телевизор твой он, кажется, расквасил. Вон, не телек твой дымится?
— О-он, — простонал Петя, не сводя глаз с пистолета, буравящего ему бок, — вы… вы меня… убьете?
— «Вы меня», «вы меня», — ядовито передразнил его псевдо-Леня, — на хрена ты нужен мне — убивать тебя. Хотя если говорить о вымени, то оно у тебя порядочное.
— Не понял…
— Брокгауз и Эфрон объяснят! Или на том свете справку возьмешь! А сейчас — заводи мотороллер. Ехат будэм, — с кавказским акцентом добавил Алик.
Петя, ни слова не говоря, благо он и без того сказал их слишком много, начал заводить мотороллер. В отличие от «газика» Леонида, мотороллер завелся сразу, но затрещал при этом так, что перебудил половину лагеря, уже было умиротворившегося в пьяной прострации. Даже майор Филипыч петестал терзать рюкзак, с которым он вел насыщенный диалог, и пробулькал:
