Короче, подводит итог инспектор Ван Тянь, этот друг, бразильский поэт, дед покойного Шаботта по материнской линии, так никогда и не издавался. Ни строчки. Ни при жизни, ни после смерти. Он спустил свое состояние на макулатуру собственного сочинения, которой он бесплатно заваливал всех, кто умел читать в его стране. Ненормальный. Нечитаемый. Посмешище своего круга и своего времени. Даже его дочь потешалась над ним. И вот она выходит за французского посла в Рио! Лучшего подарка она ему не могла преподнести.
А потом изгнание. И беременность. И вдовство. И угрызения совести. Она хочет вернуться в страну. Слишком поздно. Проклятый поэт пустил себе пулю в лоб. У нее сын – Шаботт. Она перечитывает отцовские сочинения: гениально! Да, она находит их гениальными. «Неповторимыми». «Настоящее всегда приходит раньше на век». Она клянется отомстить за своего отца. Она вернется в страну. Да, но на коне, с тем, что напишет ее сын!
Старо как мир...
От улицы Помп до холмов Бельвиля довольно далеко, но после того как часами слушал, как утекает чья-то жизнь, время летит незаметно. Верден заснула. Тянь шагает по улицам Парижа.
Старо как мир...
Мать всегда верила, что ее сын Шаботт однажды станет писателем. Она никогда его к этому не подталкивала, нет («я не из тех матерей...»), но она так хотела этого, что когда бедный Шаботт смотрел в материнские глаза, он, должно быть, отражался в них с академической шапочкой на голове. Что-нибудь в этом роде...
И вот однажды вечером сын Шаботт в очередной раз проникает в этот мавзолей, покои его престарелой матери. Он читает ей первые строки своей книги, своего столь долгожданного «творения». И мать говорит:
– Стой!
И сын Шаботт удивлен:
– Тебе не нравится?
И мать говорит:
– Уходи!
И сын хочет что-то сказать, но мать обрывает его:
– И больше никогда не возвращайся!
Она уточняет на португальском:
– Nunca mais! Больше никогда!
И Шаботт уходит.
Дело в том, что она сразу поняла, что роман не его. Тяню, который за всю свою жизнь кроме школьных учебников да пособий в полицейской академии и двух книг не прочитал (чтение вслух романов Ж. Л. В. он считал просто развлечением), не понять, как такое возможно. И все же возможно. «Он сделал хуже, чем все враги моего отца вместе взятые, месье: он украл труд, который ему не принадлежал! Мой сын украл чужое самовыражение!»
Дальше – лучше.
Тянь греет руки в волосах спящей Верден. Да, последнее время у нее, у нашей маленькой Верден, выросла на голове такая густая шевелюра.
Дальше...
Шаботт не обратил никакого внимания на запрет матери. Он все так же приходил и усаживался перед ней каждый вечер, в один и тот же час, на своем стуле. Он все так же давал ей ежедневный отчет. Но больше он ей не врал. И он больше не называл ее на «ты». «Обращение на „вы”, кажется, более всего подходит к тому арктическому холоду, который вы мне всегда внушали». Он забавлялся: «Неплохо, да, арктический холод, это достаточно „по-писательски” для вас, достаточно своеобразно, идентитаристично?» Мелкие укусы. Но она выбрала себе оружие: молчание. Шестнадцать лет молчания! Шаботт должен был тронуться умом от того ничуть не меньше, чем этот ненормальный поэт, его дед. Как все сумасшедшие, он теперь ничего не скрывал, говорил все, как было, чистую правду: «Помните того молодого директора тюрьмы, которого вы находили таким привлекательным, таким сдержанным, таким своеобразным, Кларанса де Сент-Ивера? Так вот, мои произведения пишет один из его подопечных. Пожизненное заключение. Но дьявольски трудоспособен! Нас ждет огромное состояние, мама. Нам всем от этого перепадет, и Сент-Иверу, и мне, и еще нескольким посредникам второго ранга. Заключенный, естественно, ничего об этом не знает, он пишет из любви к искусству: вот бы такого внука моему деду, Паоло Квиссапаоло...»
Однажды Шаботт заявился к ней с одним из тех «посредников второго ранга», неким Бенжаменом Малоссеном. Добродушный человечек, брюшко, костюм-тройка, «нагулянный жирок, наносной лоск, рекламный болванчик». Шаботт указал Малоссену пальцем на свою мать, прокричав:
– Моя мать! Госпожа Назаре Квиссапаоло Шаботт!
И добавил:
– Она всю жизнь не давала мне писать!
В тот же вечер, сидя верхом на своем стульчике, он объяснял старой женщине:
– Этот Малоссен будет изображать меня на публике. Если что-то пойдет не так, ему одному и достанется. Видите ли, Сент-Ивера убили, беднягу, мой автор сбежал, смерть рыщет повсюду, мама. Ну как, захватывает?
Сначала убили Малоссена. Потом ее сына. Вот и все.
– И правильно сделали.
***
Тянь задал только один вопрос. И то минут через пять после того, как она произнесла последнее слово.
– Почему вы рассказали все это именно мне?
Сначала он подумал, что она ему не ответит. Теперь она была даже не пнем в русле высохшей реки. Она была глыбой в непроницаемом мраке ночи. Поток, должно быть, прошел мимо нее. Когда-то давно.
Наконец он услышал, как она прошептала:
– Потому что вы теперь убьете того, кто убил моего сына.
***
– Вот и все.
Полицейский с ребенком на руках так и шел в ночи.
«Вы убьете того, кто убил моего сына...»
Полицейский с ребенком на руках разговаривал сам с собой посреди парижской ночи:
– Странное у них представление о полиции...
Наемный убийца, к вашим услугам... Эта мумия, помешавшаяся от слов сначала своего отца, потом своего сына, она, верно, приняла Тяня за Святого Духа у нее на посылках.
«Вы убьете того, кто убил моего сына...»
– Не то чтобы я был против, заметьте... Этот тип всадил пулю в голову Бенжамену... я бы охотно с ним расквитался... но месть – это блюдо не из рациона служащих полиции, уважаемая... Не прикасаться к нему... никогда... даже думать не сметь об этом... иначе не бывать справедливости, уважаемая... Каждому свое, вам – честь изящной словесности, мне – этика резиновой дубинки... Каждый использует то, что у него есть...
Полицейский с двумя головами шел и говорил, один в ночи. Иногда он обращался ко второй своей голове, заснувшей у него на плече:
– Значит, если я поставлю тебя на ноги, пиши «пропало»?.. Ты меня бросишь, скажи?.. Думаешь, так и будет?.. И ты меня покинешь? Ты тоже?
Слова, как пули, вылетают иногда сами собой. Он опомнился, уже когда их проглотил. Вот так. Баловался себе, и вдруг – получай! Он встал как вкопанный. Он так ясно представил себе, как маленькая девочка скачет по дороге впереди него. Дыхание перехватило. Картины мелькают одна за другой. Жанина на смертном одре. Жервеза, Жанинина дочка, да и ему как родная, в одеянии послушницы: «А ты, Тяньчик, хотел бы, чтобы я стала шлюхой, как мамочка?» Почему бы нет? Вот почему: «Бог, Тяньчик, как известно, болезнь неизлечимая». Жервезу забрал Бог. Пастора, последней отрады старого служаки, тоже больше нет. По уши влюбился в мать Малоссенов. «Тихая такая, Тянь, ну просто видение...» Пастор в Венеции, любовно охаживает то самое видение.
А Тянь здесь.
На этом тротуаре.
– Эта старая перечница совсем меня запутала.
Смена направления.
– Знаешь что? Зайдем-ка на набережную. Представим отчет патрону. Есть вещи, которые не стоит слишком долго держать в духовке. Согласна?
Опять в путь. Опять картинки в голове. Выражение лица Аннелиза, когда он узнает, какую роль сыграл в этом деле Малоссен! Невероятно, вы только вдумайтесь... Аннелиз вызывает Бенжамена, отправляет его щипать себе травку подальше от дела Сент-Ивера, а тот уже спешит прыгнуть в котел, где варится вся эта каша.
Малоссен...
Бумеранг дивизионного комиссара Аннелиза...
Бенжамен...
– Хорошо еще, что он в отключке, твой братец...
Непостижимо!
– Потому что, если бы он знал, куда вляпался, нам всем не поздоровилось бы...
Любопытно все же, что у людей сложилось такое представление об этой глубокой коме... даже у самых продвинутых умов... никаких забот, во всяком случае, в моральном плане... лучшая сторона сознания... когда ты во сне... в отрыве от реальности... проваливаешься в черный бархат бездны забвения... и все в таком роде... под предлогом, что мозг молчит... предрассудки... главенствующая роль мозга... как будто остальные шестьдесят тысяч миллиардов клеток даны так просто, для украшения... да, шестьдесят тысяч миллиардов молекулярных заводиков... собранных в единое целое... Вавилонская башня... да что там Вавилонская – она и рядом не стояла... и они хотят, чтобы все это умерло, замолчав навсегда... вот так, разом – было и нет... но шестьдесят тысяч миллиардов клеток умирают медленно... песочные часы, которые дают вам время, чтобы подвести черту под этой жизнью... прежде чем превратиться в груду мертвых клеток... мертвые клетки, сваленные в одну кучу, совсем как та старуха, забытая в дальнем углу своей комнаты... Именно эта картина всплыла сейчас из мрака ночи Бенжамена, эта ужасная старуха, с этим ужасным взглядом, разящим с вершины этой кучи тряпья... Еще Бенжамен видел тюрьму Сент-Ивера, и в частности одну из камер в этой замечательной тюрьме, камеру с высоким потолком, глубокую, как вера затворника, всю заставленную книгами... но напрасно мы стали бы искать там произведения выдающихся авторов, ничего подобного, только то, что может пригодиться: словари, энциклопедии, полное собрание серии «Что я знаю?», тома «Национального географического общества», «Ларусса», «Британники», ежегодник Боттена, «Робер», «Литтре», «Альфа», «Квид», ни романа, ни журнала, одни учебники – по экономике, социологии, этологии, биологии, история религий, наука и техника, ни одной мечты, только подсобный материал, чтобы кроить свою мечту... и в самой глубине этого кладезя познаний – позвольте представить: мечтатель собственной персоной, юный, один из тех людей, чей возраст не поддается определению, нетленная красота, Клара-фотограф поймала в кадре нерешительную улыбку, и он уже снова торопится вернуться к работе, уйти с головой в кипы листов, в свои прописи, аккуратно заполняемые таким четким убористым почерком, как будто он стремится не наполнить смыслом страницы, а покрыть словами поверхность листов (с обеих сторон, без полей)... и голос Сент-Ивера с порога камеры: «Клара, идем, дай Александру спокойно работать»... напоследок – пару снимков корзины, переполненной несмятыми листами... и на одном из увеличенных кадров, сделанных Кларой, эта фраза, мучительно искомая и постоянно ускользающая: «Смерть – процесс прямолинейный»... единственная, выбранная из многих других, тщательно вычеркнутых по линейке: «Смерть – процесс прямолинейный»... сохнущая у Клары в проявочной.
