Голова Анджелы, во всех смыслах, менее всего заслуживает внимания. Не то чтобы она не была хорошенькой, нет, она очень даже ничего. Скажу больше, это просто прелестная головка. Волосы, золотистые от природы, обрамляют личико, черты которого безупречно правильны. Оно в меру скуласто, а линии подбородка до того изящны, что кажутся выведенными кистью живописца. Глаза у Анджелы синие, большущие и добрые, нос немножечко ирландский, а губы пухленькие и почти все время улыбаются. Но, увы, эта очаровательная головка совершенно пуста. В ней гуляет ветер, и лишь крошечный комочек серого вещества мешает воздушным потокам беспрепятственно перемещаться от одного уха к другому. Моя Анджела, прекрасная и богатая обладательница желтого «мерседеса» с откидным верхом и водительских прав, студентка престижного женского колледжа в Новой Англии, квартироплательщица (она вносит часть моей арендной платы за жилье) и горячо любимая мною девушка, в придачу ко всему этому — непроходимая дура. И я не могу умолчать об этом.
Судите сами. Она вошла и поцеловала меня в заляпанную чернилами щеку, взглянула на фэбээровцев и сказала:
— Ой, у нас гости! Как здорово!
Анджела (и на это способна только она одна) даже не заметила, что они — федики.
Б неуклюже шагнул вперед, держа на изготовку свою записную книжку.
— Как вас зовут?
— Анджела, — с лучезарной улыбкой ответила она. — А вас?
— Дорогая, — сказал я, — эти двое…
— Придержите язык, — велел мне А.
Б спросил Анджелу:
— Что вам известно о… — он заглянул в свою записную книжку, — о некоем Мортимере Юстэли?
Анджела встрепенулась, будто птичка на ветке.
— О ком? — переспросила она.
— О Мортимере Юстэли, — медленно, по складам, повторил Б.
Анджела смотрела все так же настороженно. Потом повернулась ко мне и, сияя улыбкой, спросила:
— Дорогой, я знакома с кем-нибудь по имени Юстэли?
— Под дурочку работает, — заметил А.
— Посмотрим, — откликнулся Б, угрожающе поднимая записную книжку, и спросил Анджелу:
— Ваше полное имя?
— Анджела, — ответила она. — Анджела Евлалия Лидия Тен Эйк.
— Да ладно вам, давайте не бу… Постойте, вы сказали, Тен Эйк?
— Ну конечно, — любезно проговорила Анджела. — Это мое имя.
А и Б опять переглянулись, и на этот раз я прекрасно знал, почему. ФБР получило особые указания касательно мисс Анджелы Тен Эйк, хотя его агенты никогда не согласились бы признаться в этом. Повышать свое мастерство контрразведчика, упражняясь на горстке не имеющих никакого веса пацифистов, — это одно дело. А вот притеснять дочь Марцеллуса Тен Эйка — совсем другое.
Поэтому весьма своевременное прибытие Анджелы положило конец разговору, обещавшему быть долгим и утомительным (я сразу выложил А и Б правду, поэтому, по мере того, как шло время, запас сведений, которыми можно было с ними поделиться, все быстрее истощался). В общем, А и Б переглянулись и, судя по всему, решили прежде доложиться в конторе, а уж потом предпринимать дальнейшие действия. Перед уходом федики проделали все обязательные процедуры. Б велел мне не отлучаться, на тот случай, если у него возникнут новые вопросы. А неведомо зачем сообщил, что за мной будет установлено наблюдение. Затем они предприняли весьма неуклюжую попытку учтиво раскланяться с Анджелой и чеканным шагом убрались восвояси.
Анджела повернулась ко мне и сказала с лучезарной улыбкой:
— Какие милые! Кто они, дорогой? Новые соратники?
За чашкой кофе я рассказал ей, что произошло. Анджела слушала, восклицая после каждой моей фразы: «у-у-у!», «огого!» или «вау!», но я мужественно и упорно продолжал свое повествование, пока не добрался до самого конца. (Я уже много лет делил ложе и стол с умными и богатыми девушками, но два эти качества ни разу не совместились в какой-то одной из них, так что, если Бог и впрямь существует, я бы очень хотел спросить его, почему он допускает такую чертовщину. Почему у меня не может быть умной и богатой девушки или, на худой конец, богатой и умной? Будь она и богата, и умна, я согласился бы даже на дурнушку, хоть у меня и душа эстета.)
В общем, когда я умолк, Анджела издала еще одно «го-го!» и добавила:
— Что же ты будешь делать, Джин?
— Делать? Почему я должен что-то делать?
— Видишь ли, этот мистер Юстэли собрался совершить какой-то ужасный поступок, не так ли? Может, взорвать здание ООН или что-нибудь в этом роде.
— Возможно, — ответил я.
— Но ведь это ужасно!
— Согласен.
— Значит, ты должен что-то предпринять!
— Что? — спросил я.
Она беспомощно оглядела кухню.
— Не знаю. Сказать кому-нибудь. Сделать что-нибудь, как-то остановить его.
— Я уже сообщил в ФБР, — ответил я.
— Сообщил?
— Я ведь тебе говорил, помнишь?
Она туповато посмотрела на меня.
— Говорил?
— Эти два парня. Эти милашки. Мы как раз об этом и беседовали.
— Ах, они?
— Они. Я им рассказал.
— И что они намерены предпринять? — спросила Анджела.
— Не знаю, — ответил я. — Вероятно, ничего.
— Ничего? Господи, почему?
— Потому что вряд ли они мне поверили.
Она разволновалась пуще прежнего.
— Ну… ну… ну… — выпалила Анджела, — ну… ну… тогда ты должен заставить их поверить тебе!
— Нет, не должен, — ответил я. — Мне и без того хватает неприятностей с ФБР. Я не собираюсь наводить их на мысль о том, что СБГН имеет тесные связи со всевозможными террористическими организациями. Если они опять придут ко мне с вопросами, я, как всегда, расскажу им чистую правду. А не поверят, так пусть пеняют на себя!
— Джин, ты понимаешь, что говоришь? — спросила она. — Ты понимаешь, что это такое? Это называется недонесение, Джин, понятно тебе?
(Надо сказать, что обвинение в недонесении в тех кругах, в которых я вращаюсь, чревато еще большими неприятностями, чем, к примеру, обвинение в атеизме в общинах, обитающих на севере Манхэттена, обвинение в симпатиях к дяде Тому в Гарлеме или обвинение в совращении малолетних в пригороде. Недонесение, в глазах пацифиста, — не единственное из всех возможных прегрешений, но зато единственный, с его точки зрения, смертный грех. И если кто-нибудь обвинит меня в недонесении, то лишь мои стойкие пацифистские убеждения помешают мне расквасить нос этому обвинителю.)
Короче, я побледнел, пролил кофе и рявкнул:
— Ну-ка, ну-ка, минуточку, черт возьми!
Но криком Анджелу не запугать.
— Именно недонесение, Джин, — сказала она. — И ничто иное. По-моему, ты и сам это знаешь, а?
— Я сообщил в ФБР, — угрюмо буркнул я.
— Но этого недостаточно, — ответила Анджела. — Джин, ты же лучше меня знаешь, что этого мало.
Черт побери, я и впрямь знал это лучше, чем она. Но вот ведь незадача: мне и без того забот хватает. Печатный станок, например. Или то обстоятельство, что мы с Анджелой были единственными членами СБГН, которые не задолжали членские взносы самое меньшее за два года. Или моя делопроизводительская оплошность: я обещал, что в следующее воскресенье моя группа будет участвовать в двух совершенно разных пикетах, один — возле здания ООН, а второй — перед авиационным заводом на Лонг-Айленде. Или еще…
А, черт с ним! Но вот то, что именно Анджела призывает меня исполнить мой гражданский долг, действительно обидно, и нет смысла делать вид, будто это не так.
И все же я предпринял последнюю попытку сохранить лицо. Я сказал:
— Любимая, что еще я могу сделать? Я не в силах убедить ФБР хоть в чем-нибудь. Это я-то! Чем больше я расскажу им про Юстэли, тем меньше они мне поверят.
— Ты сперва попробуй, — посоветовала Анджела.
Я вспылил, с грохотом поставил свою кофейную чашку, вскочил, замахал руками и выкрикнул:
— Хорошо! Что я, по-твоему, должен сделать, черт побери? Побежать на Фоули-сквер и устроить там пикет?
— Не надо лукавить, — с легкой обидой проговорила Анджела.
Я открыл было рот, чтобы сказать ей пару ласковых, но тут раздался звонок в дверь.
— Ну, кто там на этот раз? — прорычал я, радуясь возможности сорвать зло не на Анджеле, а на ком-нибудь другом, и бросился в прихожую.
За дверью стоял Мюррей Кессельберг в черном костюме и при галстуке, с атташе-кейсом под мышкой и трубкой в зубах. Глаза поблескивали за стеклами очков в роговой оправе, пухлые, мясистые, чисто выбритые щеки лоснились.
Ни один человек на свете не похож на молодого нью-йоркского еврея-адвоката так, как Мюррей Кессельберг. Поняли, кто он такой?
— Пвивиет, Вжин, — произнес он, не вынимая трубку изо рта. — Ты ванят?
Это он так шутит. С его точки зрения, я все время занят, но никогда не бываю занят по-настоящему. На Пятьдесят седьмой улице, возле парка, в роскошной конторе юридической фирмы, основанной на паях отцом и дядькой Мюррея (сам он подвизается там внештатником), — вот где люди и впрямь бывают заняты. А мы в нашем безумном угаре можем сколько угодно размахивать руками, но вряд ли кому-то придет в голову назвать это занятием.
