Дома в этот вечер стоял дым коромыслом, причем в самом буквальном смысле слова. Мои дети сидели на кухне вместе с Кристинкой, Лизаветиной школьной подружкой. Мне кажется, Лизка поддерживает с ней дружбу назло мне, чтобы я не забывалась, всегда имея перед глазами пример гораздо хуже Лизаветы. Сама по себе Кристинка девчонка неплохая. Добрая и невредная, но мозгов у нее нет совершенно. Кристинка вела отрицательный образ жизни, болталась у ларьков, иногда не ночевала дома. С грустью глядя, как на ее хорошенькой мордочке проступает легкая одутловатость и ясно обозначаются мешки под глазами, я искренне желала, чтобы бог дал ей хотя бы не ума, а бабьей житейской хитрости, тогда Кристинка смогла бы найти себе какого-нибудь парня и главное – его удержать.
После рождения внука я сделала Лизавете строгое предупреждение – выставить Кристинку вон.
– Она везде болтается, спит с кем попало, ты что, хочешь заразу в дом принести?
– Да что ты, мама, – хлопала глазами моя курица, – ты же сама говорила, что презервативы есть в каждом ларьке.
– Ну-ну, – вздыхала я.
В общем, ребенок вякал в комнате, а эти мерзавцы курили и пьянствовали на кухне – на столе стояли две бутылки вина. Хотела бы я знать, на какие деньги их купили? Утром зять стрельнул у меня полтинник якобы на молоко, но я сильно подозреваю, что на сигареты.
– Привет, – сказала я, стоя в дверях, – Лизавета, ты с ума сошла, ты хочешь, чтобы ребенок стал алкоголиком?
– Мам, я немножко, – заныла Лизка, – это же сухое вино, чистый виноград… Кристинка принесла.
– Здрассте, теть Наташа, – закивала Кристинка, – вот, на заработанные деньги купила.
– Где же ты их заработала? – поинтересовалась я.
Лизка с мужем захохотали.
– Чушь несет какую-то, якобы мужик ей сто рублей просто так дал, за красивые глаза.
Кристинка не обижалась, но стояла на своем. Она начала рассказывать туманную историю, про ларек, про Светку, про разноцветный букет. Я машинально двигала кастрюли и разбирала сумки с продуктами. Разноцветный букет роз меня насторожил, и Кристинка, гордая, что ее внимательно слушают, довольно связно пересказала мне историю про чайные розы и про двух мужчин, которые так домогались этого букета. Задав несколько наводящих вопросов, я выяснила, что букет был тот же самый, что первый лохматый мужчина, которому я насильно всунула карточку, сел в метро на нашей станции, там, где живу я. И второй тип был тот же самый. Очевидно, у него с продавщицей Светой была договоренность покупать в пятницу такой букет, а лохматый случайно перехватил. И я, вернее, не я, а приятельница Людмила должна была по этому букету что-то передать, какую-то информацию. Интересно какую? Последние слова я мысленно произнесла вслух совершенно машинально, потому что мне стало неинтересно, все мысли вытеснил из головы абсолютно вопиющий факт – кончились голубцы.
Когда мы жили с Лизаветой вдвоем, я, как всякая нормальная работающая женщина, в субботу брала дочку и шла на продуктовый рынок. Продуктов, купленных там по оптовым ценам, нам с Лизаветой хватало на неделю. С зятем такая практика, сами понимаете, оказалась абсолютно неприемлемой – как ни набивай холодильник, еды хватало ровно на сутки. Дальнейшее показало, что такие продукты, как сыр, ветчина и прочие деликатесы, следует из рациона просто исключить, если я хочу удержаться на плаву. Валерик ел ветчину и сыр без хлеба, просто куском. Он считал, что много сэкономит на батонах. В полном отчаянии я обратилась за советом к подругам. Одна знакомая моей знакомой, у которой был муж, двое парней, еще кот и собака, тоже мужского пола, высказалась категорично – с мужиками надо готовить! Это вы двое могли попить чайку, поклевать что-нибудь – с мужчиной такой номер не пройдет.
Легко ей говорить, она не работает, только таскает сумки и стоит у плиты, так все равно на два дня обед не получается!
«Возьми себя в руки!» – призвали подруги.
Дельный практический совет дала мне соседка-пенсионерка. На обычную пенсию не разбежишься, поэтому жизнь заставляет быть изобретательной.
«Блинчики с мясом и рисом или с творогом, а также голубцы! – говорила соседка – Готовишь сразу много, хватит на несколько дней».
На несколько дней – вряд ли, но хоть на двое суток… И вот вчера я, как дура, целый вечер делала голубцы, налепила их тридцать семь штук, всю ночь видела во сне капусту, но зато два дня я могла быть спокойна.
Сегодня же, открыв кастрюлю, я увидела сиротливо лежащий на дне один-единственный голубец, который мой заботливый зять оставил голодной теще.
– Это все? – холодно поинтересовалась я, указывая на голубца-одиночку.
– Да, мам, ты знаешь, они такие вкусные, Валерику очень понравились…
Тридцать семь штук! Ну, конечно, вчера поели, и утром я не догадалась пересчитать, но все же – тридцать семь штук!
– Как ты себя чувствуешь? – спросила я этого троглодита.
Он не уловил иронии в моем голосе и ответил, вежливо улыбаясь:
– Спасибо, Наталья Евгеньевна, все хорошо.
Ночью, напившись вина, мои дети занимались любовью. Через тонкую стеночку я слышала каждый звук. Ребенок плакал в кроватке, но они не обращали внимания. Я натянула на голову подушку, но ничего не помогало – звуки доносились и так. Младенец прямо захлебывался, я еле сдерживалась, чтобы не постучать в стенку – не хватало еще, чтобы меня возненавидела собственная дочь! Может, брать внука на ночь к себе? Но тогда я не буду высыпаться и не смогу работать. Как будто сейчас я высыпаюсь! Надо будет переставить диван к другой стенке.
Наконец, действо закончилось, и Лизавета пошлепала к ребенку. Своими руками задушила бы человека, который проектировал наши блочные дома!
Владимир Иванович Пятаков не любил ненормативной лексики. То есть попросту – он не ругался матом. Он объяснял это своим друзьям так:
«Я не использую эту лексику, как язык чуждой мне социальной группы».
Владимир Иванович был художником и считал, что для творческой интеллигенции мат недопустим. Друзья приводили ему в пример многих известных художников и писателей, виртуозно владеющих этой самой ненормативной лексикой, но Владимир Иванович отвечал, что многие русские хорошо говорят по-французски, но все равно, это не их родной язык. Французский – это язык французов. А мат… это не язык интеллигентного человека.
Но сегодня у Пятакова было сильнейшее желание поступиться принципами и громко выругаться матом. Аделаида Верченых пригласила его на открытие своей выставки. На вернисаж.
Владимир Иванович испытывал к Аделаиде простое и чисто человеческое чувство: он ее на дух не переносил. Но как часто человеку приходится утаивать свои чувства от окружающих, а в особенности от самого предмета чувств! У Аделаиды в городских художественных кругах был большой вес. В общем-то, ее собственный живой вес, как выражаются в свинооткормочных совхозах и на мясокомбинатах, тоже был весьма велик и служил постоянной мишенью для примитивного юмора окружающих… Но только за спиной, только за ее спиной… В лицо Аделаиде все безбожно льстили. Один раз… один только раз скромный серьезный график Пустынский посмел чуть критично отозваться об одной из работ Аделаиды… И где теперь Пустынский? Рисует на асфальте в столице центральноафриканского государства, которого даже нет на карте! Аделаида стерла его в порошок. «Воинствующая бездарность» – самое мягкое определение, которым награждали Пустынского в прессе. Ни одна галерея не пускала его на порог. Вот какой человек Аделаида Верченых.
И вот теперь она невесть с чего прониклась симпатией к Пятакову и пригласила его на вернисаж…
Владимир Иванович рычал. Он ходил по квартире своей тещи, как ходит ревнивый тигр, когда его тигрица в соседней клетке строит глазки какому-то уссурийскому нахалу. Хуже всего было то, что на вернисаже придется безудержно хвалить Аделаидину жуткую мазню. Что делать? Как сохранить чувство собственного достоинства и при этом не испортить отношения со всеми галереями города, то есть не перекрыть единственный тонкий финансовый ручеек, не дающий пропасть с голоду в наше трудное время?
Но тут в светлой (и очень кудлатой) голове Пятакова мелькнула идея, которая могла родиться только у художника. Идея была так хороша, что Владимир Иванович радостно засмеялся, отчего теща пришла в некоторое недоумение.
– Я ей такую гамму составлю! – пробасил художник. – У нее глаза на лоб вылезут!
Идея заключалась в том, чтобы преподнести мерзкой Аделаиде букет цветов немыслимого цветового сочетания, вопиюще уродливого. Обычному человеку на такое было бы, в общем, наплевать, – подумаешь, некрасиво и некрасиво, но для художника это будет удар, шок – все равно, что для музыканта невыносимое режущее слух сочетание звуков.
