(б) Некие крысы преступного мира в последнее время с исключительной прозорливостью совершили некоторое количество намеренно неуклюжих и мерзких «деяний» под видом ГОПа;
(в) Обычной полиции не очень нравятся люди даже из настоящего ГОПа;
(г) Безмозглые забияки из моей охранной конторы всегда выхватывают свои перечные пистолеты, дуплексные рации, баллончики с анилиновой краской, доберман-пинчеров и резиновые дубинки со свинчаткой задолго до того, как начинают задавать вопросы.
Боже милостивый, ну там, должно быть, и катавасия случилась. И определенно благодаря одной маленькой камере всю квартиру мне мило отделает заново миссис Спон – давно пора, следует заметить, – за чей-то чужой счет.
И боже милостивый – как зол, должно быть, Мартленд.
Да – это, разумеется, плохо. Он пригвоздил меня одним-единственным тусклым взглядом, бесшумно (тучные мужчины перемещаются с поразительной грацией и т. д.) проскакал вверх по ступеням, уронил ключи, уронил шляпу, наступил на нее и наконец предвосхитил нас собственным вхождением в дом. Ничего хорошего Ч. Маккабрею это не сулило, рассудил я. Страхолюдина-П, пропуская меня вперед, оглядел меня с такой благожелательностью, что завтрак положительно вспенился у меня в тонкой кишке. Смело сжав ягодицы, я вступил в дом и с толерантной усмешкой окинул взором то, что хозяин называл, вероятно, «Гостиной». Портьер с таким рисунком я не наблюдал нигде с тех пор, как соблазнил Заведующую Пансионом своей Исправительной Школы; ковер сбежал из фойе провинциального синематографа, а на обоях присутствовали клочья крохотных серебристо-серых геральдических лилий. Да уж, воистину. И нигде, разумеется, ни пятнышка. С обстановки можно было обедать – если, конечно, закрыть на нее глаза.
Мне сказали, что я могу сесть, – на самом деле, даже принудили меня к посадке. Я ощущал, как печень моя, тяжелая и хмурая, давит мне на сердце. Ланча мне больше не хотелось.
Мартленд, перепоявившись уже переодетым, был сух, возвращен в себя и искрился весельем.
– Так так так, – вскричал он, потирая руки. – Так-так.
– Я должен идти, – твердо заявил я.
– Нет нет нет, – вскричал он. – Как же, вы только что вошли. Чего изволите выпить?
– Виски, будьте добры.
– Велли-коллепно. – Себе он начислил сполна, мне – ни капли.
«Ха ха», – подумал я.
– Ха ха, – высказался я вслух, осмелев.
– Хо хо, – лукаво парировал он.
В тишине мы затем просидели добрых пять минут – компания, судя по всему, рассчитывала, что я начну возмущенно лопотать, я же был полон решимости ни во что подобное не пускаться, лишь немного волновался, не рассердит ли это Мартленда еще пуще. Минуты мотылялись. Я слышал, как в жилетном кармане одного из Страхолюдин тикают крупные дешевые часы – вот насколько старомодны эти люди. По мостовой за окном пронесся юный отпрыск иммигрантов, во всю глотку визжа: «Мгава! Мгава!» – или что-то в этом смысле. Физиономия Мартленда упокоилась в самодовольной ухмылке напитанного портвейном и смачной беседой хозяина шикарного дома в кругу друзей и любимых. Жаркое, чесучее, зудящее отдаленным автомобильным движением молчание не прекращало раздражать. Хотелось в уборную. А они продолжали смотреть на меня – вежливо, внимательно. Умело.
Наконец Мартленд выкарабкался из кресла с поразительной грацией и т. д. и водрузил на проигрыватель пластинку, после чего привередливо выставил баланс квадрофонических колонок. Очень славный альбом с записями проезжающих мимо поездов – мы все такие покупали, когда впервые могли позволить себе стерео. Я никогда не устаю от такой музыки.
– Морис, – вежливо обратился Мартленд к одному из своих хулиганов. – Не будете ли вы любезны принести двенадцативольтовую автомобильную батарею высокого напряжения? Она подзаряжается в подвале… А вы, Алан, – обратился он к другому, – будьте добры задернуть шторы и спустить с мистера Маккабрея брюки?
Ну и что можно совершить, когда происходит вот такое? Бороться? Какое выражение должно принять породистое лицо? Презрения? Негодования? Величавого безразличия? Пока я выбирал надлежащую мину, меня искусно лишили белья, а на лице моем запечатлелась только низменная паника. Мартленд деликатно оборотился ко мне спиной и занялся выжиманием дополнительных децибел из своей стерео-установки. Морис – в моей памяти он навсегда останется Морисом, – уютно пристроил первую клемму на место, а через полминуты Мартленд похотливо дал сигнал к присоединению второй. С изумительной согласованностью «Летучий шотландец»[21] стереофонически взвыл, приближаясь к переезду со шлагбаумом. Я состязался с ним монаурально.
Так и тянулся этот долгий день. Однако, должен признать, счет минутам потерян не был. Я могу вытерпеть все, за исключением боли; мало того – меня крайне расстраивает одна мысль о том, что кто-то может намеренно делать мне больно и притом не морщиться. Эти люди, похоже, инстинктивно знали тот рубеж, на котором я решился вскричать «капиви»[22], ибо когда я после этого пришел в себя, они уже снова надели на меня брюки, а в трех дюймах от моего носа маячил огромный стакан виски, и с поверхности жидкости мне подмигивал стеклярус пузырьков. Пока я пил, окружающие лица зыбко консолидировались: на вид – добрые, довольные мной, гордые мной. Я их не опозорил, понимал я.
– С вами все в порядке, Чарли? – участливо спросил Мартленд.
– Я немедленно должен отлучиться в уборную, – ответил я.
– И отлучитесь, мой дорогой мальчик, отлучитесь. Морис, поспособствуйте мистеру М.
Морис отвел меня в детский тубзик: детвора вернется из школы еще только через час, сообщил он. Я обрел некоторое утешение в белочках и зайках Маргарет Таррант[23]. А утешение мне требовалось.
Когда мы возвратились в Гостиную, граммофон распространял, если угодно, «Лебединое озеро». У Мартленда ум незамысловат: вероятно, соблазняя продавщиц, он ставит на вертушку «Болеро» Равеля.
– Ну, выкладывайте, – нежно, чуть ли не ласково сказал он – таким он представляет себе абортмахера с Харли-стрит.
– У меня попа болит, – проскулил я.
– Да, да, – ответствовал он. – Но фотография.
– Ах, – глубокомысленно изрек я, качая головой. – Фоготрафик. Вывлыли мновиски наглодный жлудок. Выжзна шшояне обедал.
С этими словами я довольно театральным манером вернул им некоторое количество потребленного напитка. На лице Мартленда отразилась досада, но я решил, что на чехол его софы излияние подействовало благотворно. Следующие две или три минуты мы обошлись без дальнейшего ущерба для нашей новообретенной взаимности. Мартленд пояснил, что фотографию они и впрямь обнаружили – за Тёрнером в Национальной галерее в 5.15 утра. Она была заткнута за «Улисса, высмеивающего Полифема» (№ 508). Он продолжал, будто на судебном разбирательстве:
– На фотографии изображены э-э… две совершеннолетние особи мужского пола э-э… приходящие к соглашению.
– Вступающие во взаимодействие, вы имеете в виду?
– Вот именно.
– И одно из лиц оказалось вырезано?
– Оба лица.
Я встал и дошел до того места, где покоилась моя шляпа. Два чурбана не пошевелились, но как бы навострили уши. Вообще-то я далеко не в той форме, чтобы нырять в окна. Я отогнул ленту, оторвал краешек бортовки и протянул Мартленду крохотный фотографический овал. Он тупо взглянул на него.
– Что ж, мой дорогой мальчик, – мягко сказал он. – Нехорошо дразнить наше любопытство. Кто этот джентльмен?
Настал мой черед глядеть тупо:
– Вы в самом деле не знаете?
Он обозрел овал снова.
– Ликом ныне гораздо более волосат, – подсказал я.
Он покачал головой.
– Парень по фамилии Глоуг, – сообщил я. – Своим друзьям, по некой непристойной причине, известен как «Фугас». Он сам сделал этот снимок. В Кембридже.
Мартленд – неожиданно, необъяснимо – весьма и весьма озаботился. Равно как и его кореша – они вдруг все сгрудились, передавая из одних немытых рук в другие крохотное изображение. После чего все закивали – сперва неуверенно, затем убежденно. Выглядели при этом довольно забавно, но я слишком утомился, чтобы поистине этим зрелищем насладиться.
Мартленд развернулся ко мне – лицо его сулило пагубу.
– Полноте, Маккабрей, – изрек он, отбросив всю учтивость. – Выкладывайте на сей раз все. И быстро, пока я не вышел из себя.
– Сэндвич? – застенчиво попросил я. – Бутылочку пива?
– Позже.
– Ой. Ну ладно. Фугас Глоуг пришел три недели назад. Отдал мне свое вырезанное лицо и попросил хранить понадежнее – оно означало амнистию для него и деньги в банке для меня. Объяснять ничего не стал, но я знал, что он не вздумает и пытаться меня надуть – Джок приводит его в ужас. Еще Глоуг сказал, что впредь будет звонить мне каждый день, а если один пропустит, это будет означать, что у него неприятности, и я должен передать вам, чтобы спросили у Тёрнера в Национальной галерее. Вот и все. Насколько я знаю, Гойя тут ни при чем, – я просто ухватился за возможность шепнуть вам словцо. А у Фугаса действительно неприятности? Вы упекли его в свою проклятую Сельскую больницу?
