— Чем ты так залюбовалась? — окликнул меня Вадим.
Я сбросила с себя тягостное оцепенение, положила на нижнюю ступеньку лестницы коричневую записную книжку и поспешно выбралась наружу.
Теперь мы должны были подготовить наблюдательный пункт для Вадима.
Благодаря тому, что эта часть кладбища располагалась на крутом берегу ручья, следующие ряды могил амфитеатром поднимались все выше и выше. Поблизости от склепа Выпендрютого была могила некоего статского советника Романовского, украшенная традиционным печальным ангелом, пригорюнившимся на живописной каменной горке. В этой горке зиял таинственный грот. Этот-то грот и показался мне подходящим убежищем для наблюдения за купеческой могилой.
Вадим нагнулся, юркнул в пещеру. Снаружи его можно было заметить только подойдя вплотную, уже в нескольких шагах от могилы он становился совершенно незаметен в глубокой тени искусственного грота.
— Ну как, удобно? — участливо спросила я.
— Как тебе сказать, — послышался из грота глухой полузадушенный голос, — бывало и хуже.
— Но ты сможешь выдержать там два часа?
— Постараюсь, — ответил Вадим с вымученным оптимизмом, — главное, чтобы никто на эту могилу не пришел, а то с перепугу и помереть могут.
— Тебе могилу Выпендрютого хорошо видно?
— Нормально, — мрачно ответил Вадим.
Оставив его на боевом посту, я поспешила к выходу с кладбища, чтобы успеть к месту встречи прежде сослуживцев Павла и прочих участников похорон и чтобы никто из них не заметил, что я уже заранее побывала на кладбище.
Переждать оставшееся до назначенного часа время в окрестностях кладбища было совершенно негде — ни одного захудалого кафе, из магазинов имелся только непонятно из каких соображений помещенный в таком месте секс-шоп с традиционно-лицемерным названием «Интим», да еще обязательный магазин похоронных принадлежностей.
В итоге мне пришлось убивать оставшееся время, прогуливаясь между расставленными по длинному залу гробами, венками и фрагментами кованых могильных оград.
Через час администратор начал на меня нервно коситься, и я сочла за благо выйти наружу и оставшийся час проторчать на солнцепеке напротив кладбищенских ворот.
Наконец с небольшим опозданием подъехал автобус похоронной службы и еще один — с толпой Пашкиных сослуживцев. Прикладывая платочек к сухим глазам, я устремилась навстречу высыпавшей из двух автобусов массовке.
Меня тут же подхватила под руку Ульяна. По случаю похорон она надела черное платье, но это платье было такой длины, что издали его можно было принять за закрытый купальник. Видимо, Ульяна услышала в свое время фразу Коко Шанель, что у каждой уважающей себя женщины должно быть маленькое черное платье, только не совсем правильно поняла, что Коко имела в виду под словом «маленькое». Волосы Ульяны на этот раз были выкрашены в темно-бордовый цвет без всяких парикмахерских излишеств, очевидно, из-за траура.
Она тут же начала нашептывать мне на ухо какие-то последние архитектурные сплетни, но я не слишком вслушивалась в ее трескотню — я следила за Валерием Васильевичем Пересветом.
Шеф архитектурной мастерской, энергичный плотный мужчина среднего роста, был мрачен.
Его угрюмый вид в общем-то вполне соответствовал обстоятельствам и в сочетании с хорошо пошитым черным костюмом составлял пристойный похоронный гарнитур, но внутренний голос подсказывал мне, что мрачность Пересвета вызвана вовсе не скорбью по поводу безвременной кончины ценного сотрудника, а другими, куда более материальными и существенными причинами.
Гроб Павла вытащили из автобуса, и рослые молодые архитекторы, поочередно сменяясь, понесли его по узким дорожкам кладбища к месту вечного упокоения. Вся остальная толпа, негромко переговариваясь, двинулась следом.
На берегу заросшего ручья дорожка пошла в гору и стала похожа своими крутыми изгибами на Военно-Грузинскую дорогу. Архитекторы кряхтели, спотыкались, оскальзывались на поворотах и наконец едва не уронили гроб в ручей.
Проходя мимо грота, украшавшего могилу статского советника Романовского, я искоса бросила взгляд на темное устье пещеры. Вадима не было видно с дорожки, но его присутствие незримо ощущалось, и я была уверена, что он не дремлет на своем посту: этот человек тверд, как доллар, и надежен, как швейцарский банк, и если он пообещал наблюдать за событиями из этого грота, он будет наблюдать за ними, что бы ни случилось, — даже если рядом с ним начнется извержение вулкана или на соседней могиле приземлится корабль инопланетян.
Наконец процессия добралась до могилы Пашкиного деда. Там, возле свежевырытой ямы, дожидались нас бравые жизнерадостные могильщики. Утомившиеся архитекторы со вздохом облегчения опустили гроб на подготовленные козлы и тут же улизнули в сторону, за громоздкий памятник купчихи Растудыкиной, где срочно разлили по пятьдесят граммов, чтобы снять стресс. Тем временем началась официальная церемония прощания. Поскольку тело Павла обгорело до такой степени, что даже специалисты-чудотворцы из морга не могли привести его в пристойный вид, гроб не открывали — к большому моему облегчению: я не знаю, как подействовала бы на меня необходимость подойти к Павлу и приложиться к его холодной щеке... Бр-р! А так — я первой приблизилась к аккуратному дорогому гробу, прикоснулась к нему рукой и отошла в сторонку, изображая скорбь и следя за присутствующими, в особенности — за Валерием Васильевичем.
Ульяна преданно сопровождала меня, по-прежнему что-то нашептывая. Я совершенно ее не слушала, и в конце концов она начала посматривать в мою сторону с обиженным недоумением — видимо, я пропустила момент, когда должна была поддакнуть или выразить вежливое изумление.
А Валерий Васильевич вел себя вполне пристойно, уверенно дирижировал процессом и не делал никаких попыток ускользнуть в сторону и нанести визит могиле купца Выпендрютого. Он объявил открытой гражданскую панихиду и первым произнес краткую сдержанную речь, в которой охарактеризовал покойного как общительного и отзывчивого человека, всегда готового прийти на помощь своим сослуживцам (и особенно сослуживицам, мысленно добавила я, но тут же себя и одернула: ведь Павел как-никак умер, а о мертвых, как известно, говорят или хорошо, или ничего...).
Других достоинств, кроме безусловной общительности и отзывчивости, шеф, наверное, у покойника не нашел и посему передал слово толстой тетке, которая ведала в архитектурной мастерской разными хозяйственными вопросами.
Тетка, громко высморкавшись в мужской носовой платок и всхлипнув, начала простуженным от слез, гнусавым голосом говорить о том, как много потеряла вся их мастерская и она лично со смертью товарища Елисеева (она так и говорила — товарищ Елисеев, причем обращалась непосредственно к стоявшему перед ней закрытому гробу).
Молодые архитекторы, уютно примостившиеся за широкой мраморной спиной купчихи Растудыкиной, разливали уже то ли третью, то ли четвертую бутылку. Они заметно порозовели и говорили уже так громко, что начали заглушать гнусавые причитания заплаканной тетки. Остальные участники панихиды посматривали на них то ли с неодобрением, то ли с завистью, а через некоторое время еще несколько человек, крадучись, перебрались за купчихин памятник.
Бегство за памятник могло бы стать повальным, но Пересвет прошелся по рядам сотрудников суровым начальственным взором, и все оставшиеся замерли на местах.
Я не сводила взгляда с шефа, но он не делал никаких попыток удалиться. Правда, приблизительно на пятнадцатой минуте панихиды Валерий Васильевич начал беспокойно посматривать по сторонам, но мне казалось, что он не выбирает момент для того, чтобы незаметно удалиться, а скорее чего-то ждет или кого-то ищет глазами.
И вдруг в сумочке у меня запищал мобильный телефон. Я шепотом извинилась перед Ульяной и тихонько отошла в сторону, заняв такую позицию, чтобы по-прежнему видеть Валерия Васильевича, но самой быть не слишком на виду.
Прикрыв мобильник платочком, я поднесла его к уху. Звонил, как я и думала, Вадим.
— Я его запер, — проговорил он слегка запыхавшимся приглушенным голосом.
