она меня нежно кликнула:
— Цып-цып, иди сюда!
Я подбежал к ней, как радостный бобик. Она дала себя поцеловать и спросила:
— Орли возле тебя не шныряла?
— Нет, я ее вообще не встречал с тех пор.
— Это хорошо, иди, зайчик мой, иди.
— Мне не нужна никакая Орли, кроме тебя!
— Ты меня так любишь?
— Люблю!
— Хорошо, скачи, дурашка.
И я ускакал.
Как раз на пересечении дорог, ведущих из «Четырех петухов» и из Меррипит-Хауса в Баскервиль-Холл, я встретил Генри. Он показался мне слегка сердитым.
— Что такое? — спросил я.
— Я ходил к Бэрил, но, представляешь, ее не было дома. Где она шляется?
— Не знаю.
— И я не знаю. Застал только ее этого Джека. Он, конечно, сидел за каталогом насекомых.
— Ага, интересуется своей родословной.
— Да нет, раздел чешуекрылых. Не сколопендры. Бабочки, мотыльки.
— Ну… в семье не без урода. Кто-то выбился в люди… то есть в мотыльки, а кто-то нет. Есть у мотыльков младшие братья? Он — из них.
— Может быть. Но я хотел бы знать, где она…это… порхает.
— Да господи, сидит, наверное, в гостях у Лоры Лайонс или еще какой-то кумушки. Перемывает нам кости. А может быть, пошла в церковь.
— Ты думаешь, она ходит в церковь? — спросил Генри с надеждой.
— Если хочет быть миссис Генри Баскервиль, ей придется.
— Это да! Я, слава богу, по воспитанию принадлежу к англиканской церкви. И я не потерплю!
— Вот именно. Нечего.
— Да, нечего.
— Нужно, в конце концов, думать о репутации.
— Тем более, разве так сложно, раз в неделю сходить в церковь?
— Несложно.
— Несложно.
— Послушай, Генри, — подкинул я новую тему. — Я был у своей Орландины, встретил там старого Френкленда. Он сказал, что сегодня придет к нам зачитывать завещание.
— Да ну, круто! А что там?
— Не знаю, но смысл такой, что деньги, в смысле, миллионы, у тебя будут уже завтра.
— Он так сказал?
— Намекнул.
— Угу. А поместье?
— Поместье — под лепрозорий.
— Молодец старикан! Были тут ликантропы, а станут лепрокантропы.
До сих пор я не слышал, чтоб Генри шутил, мне казалось, что он не имеет подобной привычки, но английская глубинка, видать, его доконала.
— Если тебя этот момент устраивает, то все в порядке. Слушай, — спросил я тогда, — тебе не показалось, что этот украинский напиток, ну, что мы пили вчера…
— Да?
— …был вроде абсента?
— Так абсент запрещен!
— В Англии — нет.
— Тогда может быть, я не знаю, я не пробовал абсент.
— Дитя природы! Что ж ты пробовал! Мустангов?
— Как это — мустангов?
— Жареных, пареных…
— От абсента бывают галлюцинации.
— Да, бывают.
— Ну тогда это, наверно, был абсент. Хорошо, что ты мне сказал, а то я все думал… почему…
— Что же ты видел?
— Да я уж сейчас и не помню…
— Боже, какой же ты скользкий, Генри. Просто как угорь в вазелине, а вазелин в заднице. Это ж просто немыслимо! Ни слова в простоте не скажешь!
— А почему я должен? В смысле, кому это интересно? Если бы было что-то интересное, то я бы рассказал обязательно. А так же оно абсолютно не интересно. Такие вещи никому не интересны, кроме самого рассказчика. Вот тебе, к примеру, что привиделось?
— Тебе будет не интересно.
— Так я ж к примеру.
— Мне показалось, что за тобой гналась собака.
— Ну да, ну да, Гинефорт, собака мужа Лоры Лайонс.
— Значит, гналась. Идем дальше.
— Идем. Что там дальше?
— Мы ехали на бронепоезде.
— Ехали.
— Анархисты все стали волками.
— Не помню.
— Уже на этом этапе не помнишь?
— Не помню. Я перенервничал.
— А потом что-нибудь помнишь?
— Не помню ничего.
— Ну ты и хитрый!
— У меня была тяжелая жизнь, Берти. Вот ты жил себе в Лондоне, на всем готовом, ходил в костюмчике юного Фаунтлероя, все с тобой нянчились. А я был фактически беспризорником. Всем наплевать на меня было. Мне пришлось самому пробиваться, понимаешь?
— Понимаю, Генри, но теперь этот этап для тебя закончен. Френкленд сказал… намекнул, что ты получишь около 22 миллионов долларов и несколько домов в Европе и в Америке.
— Хорошо бы… Нет, правда?
— Он так сказал.
— Давай скажем Бэрил, что я не получил ничего.
— Ты сам это говори, Генри.
— А ты?
— Я головой кивну, мол, правильно.
— А я думал, что это как раз скажешь ты.
— Не скажу.
— Почему?
— Ты решишь, что я это сделал нарочно, потому что у меня дьявольски хитрый ум, и я сам хочу жениться на Бэрил.
— А что, разве нет?
— Вот вам здрасти! Да я буквально только помолвился!
— С этой буфетчицей? Да брось, Берти, кто в это поверит?
— Вот газеты, в них все написано… вот черт! — воскликнул я, заглянув в газету.
— Что там такое? — спросил Генри.
— Нет, ты только полюбуйся! Да тут целая статья!
— Да это ж «Таймс»!
— Это тебе не «Болотный коммунист», Генри. Все серьезно. Они это разогнали на три столбца.
— А что такого, здесь же написано, что твоя официантка очень знатная. В ее жилах, оказывается, течет королевская кровь.
— В моих жилах тоже течет королевская кровь.
— И у твоего камердинера тоже — королевская кровь; и, кстати, у моей горничной.
— Но у них еще брат — беглый каторжник Селден.
— Надо же! Я только вот здесь сейчас прочел об этом.
— И тетушки прочтут, не сомневайся.
— Успокойся, Берти, пронесет.
— Нет, мне надо будет уехать и жить за границей. Не прочтут тетушки, хотя куда там, прочтут обязательно, так меня в клубе задразнят. И главное, они тут написали про четверняшек! Это ж вообще водевиль!
— Уедешь.
— Ага, уж конечно. У меня деньги кончаются. Я как-то не подумал, что наследство моего дедушки может так быстро кончиться. Ты пойми, оно выглядело большим.
— Понимаю.
— Генри, но там не было 22 миллиона долларов.
— Понимаю.
— Да что ты заладил, понимаю, понимаю!
— А что ты еще хочешь, чтобы я тебе сказал?
— Не знаю, хочу, чтобы ты мне как-то посочувствовал, утешил!
— Понимаю, — сказал Генри.
— Тьфу на тебя! — сказал я.
Придя домой, мы обнаружили в гостиной Питера, Грегори, Шерлока и Юджина Мортимеров. Питер с хохотом читал молитвенник, Шерлок с подозрением смотрел в окно, а Грегори и Юджин играли в шахматы со Стивеном. В смысле, играл Юджин, а Грегори нависал у него за спиной и давал советы. Виски никто не пил, и впервые этот квартет пасся у нас перед глазами в первозданно-трезвом виде.
— Ты знаешь, — шепнул мне Генри, — они трезвые выглядят, будто голые.
Однако увидев нас, Мортимеры прервали свои занятия и расположились ровным
