Вот такие мысли кипели в моем мозгу. А что же мои демиурги?! Ничего не подозревая, они прельщали меня красотами Испании. Как всегда, говорили друг с другом нежно, тактично, проникновенно. Они все еще были влюблены друг в друга, словно юнцы, словно и не было у них взрослой дочери.
Я восторгалась своими предками, гордилась, что совместно прожитые годы, бесчисленные песчинки дней не лишили их взаимной привлекательности, что мама остается для отца Женщиной, а отец для мамы – Мужчиной.
В детстве, этаким подлетком, которому кажется, что он уже почти взрослая пичужка, я открыла для себя Шекспира. Наверное, так чувствовал себя Колумб. Мне казалось, что только я проникла в этот захватывающий новый мир, и много позже поняла, что все люди то и дело открывают новые миры, но каждый для себя. И лишь гении могут передать другим свои озарения и восторги.
Так вот, стоило мне открыть для себя Шекспира, как я тотчас выдала родителям, что не погибни Ромео и Джульетта, они были бы точь-в-точь как мои любимые предки… Сентиментальная ослица!
Теперь же, глядя на своих немолодых родителей, я вспоминала тот момент, и они казались мне ненастоящими, даже хуже – дешевой фальшивкой!
Смешным и противным чудилось теперь мне их тепло… не тепло – теплецо!
Легко и свободно выдают обкатанные частым повторением прописи. А какие они на самом деле? Я уже много недель неизвестно в который раз задавала себе этот вопрос. Наша огромная библиотека, набитая книгами от пола до потолка, где столько лет мы вечерами уютно болтали о том о сем… Мы непременно собирались там, если мама не дежурила в клинике, а у папы был перерыв в сессиях его трибунала в Париже, Гааге или Женеве.
В этой просторной комнате, заполненной книгами и солнцем или мягким светом лампы, со вкусом обставленной моей красивой матерью, они играли свой непрерывный спектакль, изображая все еще любящую пару, образцовых родителей, благородных, мудрых, культурных людей. Зрители были неизменны: влюбленная в родителей дочка, всегда восхищенные друзья, знакомые, коллеги.
Какими они были, уходя с этой сцены? Снимали свои улыбающиеся маски или нет?
«Веласкес, Эль Греко…» Они все говорили про Испанию, а до меня доносились только обрывки слов. «Прадо…» Может, этот изысканно простой образ жизни они снимают вместе с одеждой? А какими становятся? «Кордова, Севилья…» Я никогда не видела, чтобы они скандалили, кидались друг на друга. «Гойя…» Неужели просто потому, что с ними такого никогда не случалось?
Во мне рос какой-то ком. Сначала не больше мячика от пинг-понга, но с каждой новой мыслью он раздувался, как воздушный шарик, не давал дышать.
…Наверное, они тоже ссорились, но им повезло больше, чем другим, они жили не в каменных звукопроницаемых муравейниках, а в просторной вилле, у каждого была собственная роскошная комната на втором этаже.
И мне никогда не приходило в голову, что споры и даже скандалы еще ни о чем не говорят, не позорят людей. Наверное, ни разу в жизни, ни раньше, ни потом, не чувствовала я прилива такой ненависти, как тогда к ним, за то, что сбросили меня из рая в ад.
Им и невдомек, что со мной творится. В тот день я задала себе самой первый урок притворства. Как всегда, я сидела перед ними в кресле, подвернув под себя ноги, с миной хорошей дочки, завороженно слушающей про все прелести, которые сулят ей обожающие родители. Я ненавидела их улыбающиеся лица, ненавидела и мечтала причинить им боль, заставить испытать хоть малую частицу той невыносимой муки, которая уже месяц меня пожирала… Мне хотелось разрушить, растоптать их невозмутимую самоуверенность. Ах, как они заботятся о счастье своей дочурки, о ее здоровье, ни дать ни взять – образцовые скотоводы!
Бах! Мой страшный шар в глотке вдруг лопнул, он больше не помещался там, и я услышала истерический, дикий визг, бессловесный звериный вой и не сразу поняла, кто орет.
Человек рождается с криком. В тот день я родилась на свет во второй раз, уже другой, худшей Доротой.
Я кричала и не могла остановиться, кричала вопреки собственной воле, словно не живой человек, а механизм, в котором полетели предохранители.
Этот вечер надолго запечатлелся в моей памяти, будто записанный на пленку кинокамеры, фиксирующей слова, жесты, краски. Даже запахи.
Отец был перепуган, он беспомощно топтался подле меня. Я никогда не видела его таким встревоженным. А мать мгновенно овладела ситуацией.
Оказалось, что она не только образцовая жена и родительница, обаятельная хозяйка дома, но еще и потрясающая медсестра. Работая операционной сестрой в большой клинике, мать имела многолетнюю практику.
– Отнеси Дороту в ее комнату, – распорядилась она.
Отец поднял меня осторожно, как хрупкую фарфоровую статуэтку. Мне почему-то стало приятно оттого, что отец, которому уже за пятьдесят, без малейшего усилия поднял мои пятьдесят восемь килограммчиков. От него пахло дорогим одеколоном, аромат которого я помню с младенчества. От этого милого запаха надежности на миг захотелось прижаться к отцу. Я вспомнила, как он уезжал в командировки, а я, маленькая, бегала в ванную и в его комнату, принюхиваясь, как собачка, а потом говорила маме: «Пахнет папулей!» Запах отцовского одеколона утешал меня.
И теперь под влиянием этого воспоминания я, взрослая барышня, смогла включить предохранительный клапан, и крик прекратился.
Отец осторожно положил меня на диван, по-медвежьи неуклюже накрыл пледом. Нет, из него образцовая медсестра не получилась бы. Меня это наблюдение растрогало и неведомо почему вызвало ливень слез. Раньше я не могла унять воющую сирену, теперь не могла удержать потоки соленой влаги.
Тщетно та, другая Дорота, всегда такая рассудительная и логичная, пыталась совладать с расклеившейся истеричкой.
Вошла мать со стерилизатором, пинцетом выудила иглу, резко отломила кончик ампулы. Потом перетянула мне руку, несколькими энергичными, но осторожными движениями нашла вену, ввела лекарство.
– Теперь тебе станет лучше. – Она поправила плед и отослала отца из комнаты. Бесшумно собрала шприц и пустую ампулу. – Ну, как ты себя чувствуешь? – Ее обезоруживающая улыбка впервые не произвела на меня никакого впечатления.
– Как испорченная кукла. – Я действительно ничего не чувствовала, меня затопило одеревенелое безразличие. Ни тени недавнего стресса. Я понимала, что это действует укол. – Только горло болит и кажется, что с этим криком я выплюнула все внутренности.
– Просто ты надорвала голосовые связки. – Мама снова улыбнулась.
– Это что, лекарство для конченых шизофреников?
– Нет, для начинающих… Спать хочешь?
Спать не хотелось. Я хотела только, чтобы она посидела со мной.
– Ты замечательная медсестра, почему ты выбрала эту профессию?
– Она мне нравится.
– А почему не стала врачом?
– Не всем же быть врачами, нужны и медсестры.
– А наши девчонки не хотят быть медсестрами. Работа тяжелая, и платят мало.
– Мне повезло, – рассмеялась мама. – Отец так много зарабатывает, что я могу позволить себе роскошь заниматься любимым делом, пусть за это и мало платят.
– Правда. Ты даже ни у кого не отнимаешь кусок хлеба, потому что медсестер не хватает.
– Девочка, – мать положила мне руку на плечо, – ты не хочешь сказать, что тебя терзает?
Я тотчас насторожилась.
– Сама не знаю. Может быть, эти тройки?
– Дорота, не морочь мне голову. Мы с отцом прекрасно понимаем, что тройки не причина, а следствие.
Я молчала, потому что заранее не придумала, что говорить. Не так-то легко провести моих родителей. Уставившись на книжную полку, я тупо пересчитывала цветные корешки книг и боролась с соблазном спросить, давно ли мать знает Владислава Банащака. Однако, несмотря на отупение, наступившее после мерзкого укола, я понимала: если хочу когда-нибудь узнать правду, эту фамилию ни в коем случае называть нельзя.
Сколько же ей лет, моей все еще удивительно красивой матери? Сорок?
Все твердят, что я на нее поразительно похожа, но мне всегда казалось, что я куда зауряднее. Конечно, с этой идиотской косой, символом невинности гимназисток начала века!
Я дала слово таскать этот анахронизм до окончания школы, оставила косу для них, для родителей. Впрочем, скажи я хоть сегодня, что косу отрежу, они бы не стали запрещать. Но теперь я свободна от всех обязательств, от всякой лояльности… Нет-нет, я не хочу, чтобы маме было плохо… А если это не просто сходство, если это генетическое и мне тоже не миновать какого-нибудь типа вроде Банащака?
– Дорота… – Мать закурила. – Я хочу задать тебе один вопрос, на который ты обязана ответить.
– Зачем церемониться, спрашивай.
– Доченька, ты не беременна?
Я чуть не расхохоталась и даже сквозь дурман, разливавшийся в крови, почувствовала к ней какую-то презрительную жалость. Невзирая на всю интеллигентность, культуру и так называемый кругозор, матери не пришло в голову ничего, кроме единственного подозрения: хорошая девочка из приличной семьи забеременела, а теперь мечется, потому что даже маменьке с папенькой не смеет признаться в своем позоре.
