Мари-Шарлотт задумчиво посмотрела на своих спутников, они были ей противны.
— Убирайтесь, я буду его здесь ждать одна! — решила она.
Фрэнки покачал головой:
— Ты — чокнутая! Если он вернется со своим кретином, которому ты когда-то задала хорошую взбучку, то это будет твой праздник!
— Что он со мной сделает — ведь я его кузина!
— Такие неугомонные кузины рискуют получить хороший нагоняй!
Мари-Шарлотт превратилась в разъяренную фурию:
— Убирайтесь к черту и заприте дверь!
— Это будет не так легко, — посмеивался Фрэнки, — замок висит, как мои яйца!
— Ладно! Пусть висит, только убирайся!
Он спустился по лестнице, побежденный, как всегда, ее беспощадностью.
— Ты останешься здесь надолго? — спросила Дылда.
— Это будет зависеть от обстоятельств.
— Каких?
— Ты мне тоже осточертела, убирайся!
Оставшись одна в маленькой квартирке Эдуара, она вернулась в спальню, бросилась на постель и разрыдалась.
В камере, куда поместили Эдуара, находились еще двое. Надзиратель, который его принимал, громко расхохотался, глядя на его скорбный вид.
— Ну что с вами, месье Бланвен, вы еле тащитесь! Вы, наверное, всю ночь кутили? Так обычно поступают те, у кого легкая мера наказания.
Эдуар не стал его разубеждать: ему этот человек понравился, и ему было приятно, что его называют «месье».
Два сокамерника приняли князя без энтузиазма. Один из них был черный африканец, с лицом, изуродованным ритуальными шрамами. Второй — толстенький, кругленький, лысоватый мужчина лет пятидесяти, пребывающий, казалось бы, в полной прострации.
Эдуар с ними сухо поздоровался и рухнул на свободную койку. Воздух в камере был пропитан запахом жавелевой воды, специфическим запахом африканца и запахом нечистот.
Князь поднял воротник своей куртки, чтобы хоть как-то согреться, — холод проникал во все поры его тела. Но это не спасало.
Громкая, неудержимая чудовищная отрыжка африканца напомнила рычание тигра.
— Аминь! — сказал лысый.
Бланвен закрыл глаза. Коридоры тюрьмы, по которым его медленно провел надзиратель, на него произвели кошмарное впечатление.
«Это мой крестный путь».
В подготовительный период, предшествовавший его крещению, епископ, с которым Бланвен поделился своими сомнениями, объяснил Эдуару, что жизнь — это крестный путь от рождения до смерти. Иногда на этом пути выпадают редкие минуты покоя, безмятежности, но они, в конце концов, складываются из наших падений. Только лишь когда нас сокрушает бремя креста, вынуждая пасть на колени, вот тогда мы вновь собираемся с силами, чтобы продолжать наш путь.
Тюрьма представлялась Эдуару таким «падением», или передышкой. Он должен во что бы то ни стало прийти в себя и продолжать свой крестный путь. Место наказания станет его освобождением.
Лысый склонился над ним.
— Ты что, накололся? Что с тобой? — спросил он.
— Что? — переспросил Эдуар в полузабытьи.
— Ты стонешь, будто тебя насилуют!
— Извините, — прошептал Эдуар, — это во сне.
— Ты здесь надолго?
— На месяц!
— Это чепуха; время быстро пролетит! Ты впервые в тюрьме?
— Да, — сказал князь. Потом подумал и прибавил: — Нет, во второй раз.
— И ты это так быстро забыл?
— В первый раз я оказался в тюрьме, когда мне было чуть больше года.
— Срока?
— Нет, лет!
Лысый пожал плечами. Он отодвинулся от кровати Эдуара и сказал африканцу:
— Я так и думал: накачался наркотиками.
Его собеседник никак не прореагировал; с его безразличием трудно было мириться.
— Да, веселенькая компашка, — сказал толстячок и снова впал в свое угрюмое состояние.
Князь открыл глаза и осмотрел камеру. В ней не было окна, вместо него — лишь узкая щель на уровне потолка. Стены камеры были светло-зеленого цвета, а двери — темно-зеленого. Как раз в такой же цвет он перекрасил «роллс» Гертруды незадолго до ареста.
В тесной камере было три койки, отхожее место, умывальник, два небольших откидных стола и две этажерки.
На стенах — пожелтевшие от старости плакаты с обнаженными милашками в мексиканских сомбреро.
Эдуар пытался вспомнить «свою» первую камеру. Она, возможно, не была похожа на эту; но, по всей вероятности, там царила та же угнетающая атмосфера.
То была специальная камера для женщин с детьми, значит, обстановка могла там быть более человечной, а может, теплой, даже красочной и шумной.
Как звали маленькую девочку, его подружку по камере? Имя непривычное, похожее скорее на романское имя чернокожих американцев, но которое, по всей видимости, нравилось ее матери.
Ева? Лаура?
Он вспомнил: Барбара!
Что ей удалось сделать в жизни, этой девочке с искусственным именем?
Стала ли она воришкой, или проституткой, или пьянчужкой в одном из ночных баров? Кроме этого, Эдуара в данный момент ничего не интересовало, ему очень хотелось увидеть свою подружку былых времен, хотя он и понимал, что он вряд ли узнал бы ее. И все же интересно, как ею распорядилась эта чертова жизнь?
У Эдуара начался сильный приступ кашля, сопровождаемый обильным кровохарканьем.
Этот мерзавец его все-таки добил! Но, вероятно, судьба всех князей и королей быть жертвами заговора. Его дедушка, Генрих IV, русский царь Александр II, кто еще?
Эдуар потерял сознание.
* * *
Мари-Шарлотт никогда не испытывала такого состояния безмятежности и блаженства. Очутившись одна в квартире Эдуара, она, казалось бы, достигла своей тайной цели.
Выплакавшись, она уснула на кровати Дуду, так как ночное бдение ее окончательно вымотало.
Проснувшись, она почувствовала страшный голод и стала шарить по всем кухонным шкафам и ящикам. Мари-Шарлотт обнаружила в холодильнике остатки бараньего рагу с фасолью и огромное количество пакетов йогурта. Девчонка с жадностью набросилась на еду. Расправившись с рагу, она вновь принялась за поиски. В шкафу было много консервов: сардины, тунец, горошек, пельмени, бисквиты. Напевая вполголоса, она грызла печенье. Когда Дуду вернется, она попытается ему все честно объяснить. Но, зная о ее убийствах, сможет ли он относиться к ней когда-нибудь иначе, чем как к преступнице или психопатке? Разве можно испытывать к убийце другие чувства, нежели страх или отвращение? Нет! Это невозможно! Поэтому самое лучшее для нее — это осуществить свое первоначальное решение. Единственный акт любви, который возможен между ними, — это убийство Эдуара.
Мари-Шарлотт бросилась на поиски тайника, в котором можно было бы спрятаться, чтобы напасть неожиданно. Вскоре она его обнаружила.
В глубине комнаты, справа от кровати, Мари-Шарлотт увидела платяной шкаф, прикрытый второпях занавеской. В нем висели кое-какие вещи Эдуара и его нижнее белье. Шкаф не имел дна, иначе говоря, дном ему служила мансардная часть наклонной плоскости крыши. Девчонка проскользнула, чтобы убедиться в надежности тайника; ей ничего не стоило свернуться клубочком в этом узком коническом пространстве.
Когда Мари-Шарлотт выходила, она обо что-то споткнулась. Это оказалось картонной коробкой из-под обуви. В ней находилось огромное количество пронумерованных конвертов без адреса.
Девчонка устроилась на постели, поджав под себя ноги, с коробкой конвертов на коленях. Мари-Шарлотт без всяких угрызений совести вскрыла конверт под номером «один», вынула письмо, написанное каллиграфическим почерком, но с наклоном влево.
Она прочла:
«Моя любовь, мой единственный свет. Можно ли умереть от чрезмерного обожания? Я уверена, что можно. Страсть к тебе настолько сильна, что я не могу ее выдержать, она настолько пылкая, что сжигает мою душу. Возможно, эта страсть меня убьет. Тогда, Эдуар, я приму смерть не столько как освобождение, сколько как высшее проявление моей любви. Но я безвольна, мой любимый, и мне бы не хотелось унести с собой мою тайну. Вот поэтому я собираюсь тебе рассказать со дня на день об этой неслыханной страсти, которая сжигает меня…»
Мари-Шарлотт посмотрела на подпись: «Наджиба». Она чуть не задохнулась от приступа безудержной ярости. Эта ничтожная арабка осмелилась любить Эдуара, писать ему слова, которые она никогда не смогла бы придумать. С витиеватым, напыщенным лиризмом она вопила о страсти, которую он ей внушал. Этот эпистолярный дневник был гимном страсти, который он однажды прочтет и страшно возгордится!
В бешенстве Мари-Шарлотт скомкала письмо и потерла им у себя между ног; ей казалось, что поступая так, она как бы становится автором этого письма вместо Наджибы.
Потом она прочла все остальные письма, страдая и ненавидя.
Еще до того как он пришел в сознание, Эдуар понял по запахам лекарств и характерным звукам, что находится в больнице.
