Итак, сколько же у меня в кейсе? Сто тысяч?.. А что, очень даже возможно. И что я с этого буду иметь? Тридцать, тридцать пять тысяч?..
Да, что-то в этих пределах. Но это не более чем догадка, и кто может гарантировать, что меня не занесло на многие мили в ту или другую сторону? Ладно, через двадцать четыре часа я буду знать гораздо больше. К этому времени все марки будут сняты со своих страниц, вынуты из своих уютных гнездышек, рассортированы по сериям и разложены по продолговатым конвертам с таким прозрачным окошечком. А что касается цен, то они будут проверены по прошлогоднему каталогу «Скотта», самому свежему его изданию, которое имелось у меня в лавке. (Я, разумеется, мог бы купить и совершенно новое издание, но не вижу в том особого смысла. Это может вызвать подозрения.) А затем страницы из альбомов Эпплинга вместе с их пластиковыми кармашками отправятся прямиком в мой маленький домашний крематорий, куда, кстати, отправится вслед за ними и любая марка, на которой будут обнаружены пометки, позволяющие идентифицировать ее владельца. И ровно через сутки единственным связующим звеном между мной и коллекцией Джона Чарльза Эпплинга станет коробка с марками в длинных конвертах с окошечками — все до одной совершенно нейтральные, все совершенно анонимные, все будто бы и ничьи. А затем, через определенный промежуток времени, но уж никак не раньше чем через неделю, у марок появится новый владелец, а у меня вместо марок — денежки.
И возможно, пройдут долгие месяцы, прежде чем Эпплинг заметит, что они исчезли. Хотя вполне вероятно, что он обнаружит их отсутствие, выдернув наугад любой из альбомов и бегло пролистав его, но это совершенно не обязательно. Ведь оставил я раз в двадцать больше, чем взял, в смысле объема и, так сказать, общего количества, а не цены, и он может открыть альбом на вполне определенной странице, добавить туда новую марку и даже не заметить, что в нем не хватает страниц.
Впрочем, не столь важно. Уж он наверняка не хватится их прямо с порога, едва успев войти в дом, а когда хватится, не сумеет определить в какой именно день и час произошла кража, — ведь она вполне могла случиться и до его отъезда в Гринбрайер. И страховая компания выплатит ему деньги, а может, и не выплатит, и он останется внакладе, или же в выигрыше, или, возможно, по нулям, но какое это имеет значение? Есть ли кому до этого дело? Уж во всяком случае, не мне. Просто несколько кусочков цветной бумаги сменят владельца, то же относится и к листкам зеленой бумаги, и никто на этом белом свете не лишится последнего куска в результате этой моей операции.
Нет, поймите меня правильно. Я вовсе не пытаюсь оправдаться в ваших глазах. Воровство — это занятие аморальное, осуждаемое с позиций высокой нравственности, и я это вполне осознаю. Но ведь я не краду медяков с век усопшего, не вырываю куска хлеба изо рта у ребенка, не отнимаю у людей дорогие их сердцу памятные сувениры. Я просто обожаю коллекционеров, вот что я вам скажу. И очищаю их квартиры с самым чистым сердцем и без каких-либо угрызений совести.
Правда, государство имеет на эту проблему свою особую точку зрения. Оно не склонно проводить различия между похищением коллекции марок и кражей у какой-нибудь вдовы денег, отложенных на пропитание. А потому, сколь рациональны ни были бы мои объяснения и оправдания, приходилось принимать все меры, чтоб избежать тюрьмы.
Что означает, что мне уже давно пора убраться отсюда ко всем чертям.
Я выключил везде свет — кстати, в кабинете на столе тоже стояла лампа от Тиффани — и направился в коридор, к входной двери. Уже по дороге у меня вдруг засосало под ложечкой, и я подумал, а не заглянуть ли в холодильник и не соорудить ли себе большой сэндвич, в надежде, что хозяева не хватятся еды, как не хватятся пропажи целого состояния в виде марок. Но Синг-Синг и Аттика[5] просто переполнены парнями, которых в свое время вот так же сгубил один-единственный сэндвич, а если я благополучно выберусь отсюда, то смогу купить себе хоть целый ресторан.
Я посмотрел в дверной глазок, убедился, что в холле никого, потом приложил ухо к двери и прислушался. Ни звука. После этого отпер дверь, приотворил ее, еще раз убедился, что в холле ни души, и уже только тогда вышел. Снова занялся замком «Пуляр», но на этот раз аккуратно, щадя чувства изготовителя. Ставить на место поддельный охранный цилиндр не стал, просто подмигнул ему и двинулся дальше, не забыв, впрочем, стереть отпечатки с наружной части двери. И вот с атташе-кейсом в руке я благополучно добрался до двери на пожарную лестницу, отпер ее, вышел на площадку и с облегчением вздохнул, услышав, как она тихо затворилась за мной.
Поднялся на один этаж, затем остановился — снять резиновые перчатки, которые сунул в карман пиджака. Не хотелось открывать атташе-кейс, а то еще, не дай бог, эти чертовы марки разлетятся по всей лестнице… Затем поднялся еще на три этажа, отпер дверь, ведущую в холл, вышел и, подойдя к лифту, надавил на кнопку вызова. Пока он поднимался ко мне с первого этажа, взглянул на часы.
Без двадцати пяти час. Было примерно одиннадцать тридцать, когда я распрощался с Ондердонком, а это означает, что я пробыл в квартире Эпплингов около часа. Раньше мне почему-то казалось, что я вполне способен управиться и за полчаса, но я не учел, что на то, чтобы разобраться со всеми этими альбомами, понадобится куда больше времени. А вот задерживаться в спальнях было совсем не обязательно, к тому же следовало бы уделить меньше времени разглядыванию ламп от Тиффани. Но кто сказал, что человек не должен словить хоть какой-то кайф от работы? Ладно, как бы там ни было, но я благополучно выбрался оттуда, а это главное.
И все же, все же стыд и позор, что я не управился до полуночи. Ведь обычно именно в это время в строго охраняемых зданиях, подобных «Шарлеманю», происходит смена караула. И теперь меня увидят уже ночной лифтер, ночной консьерж и совсем другой привратник. Однако если б я вышел раньше, то тогда те, первые, увидели бы меня во второй раз, и еще неизвестно, что хуже. Впрочем, тоже не важно, ведь я называл им свое имя и…
Двери лифта разъехались. Я вошел в кабину и тут же развернулся лицом к двери в квартиру Ондердонка.
— Ну, доброй ночи, — сказал я. — Постараюсь выяснить эти цифры для вас как можно быстрей.
Двери закрылись, лифт начал спускаться. Я привалился спиной к деревянной обшивке и скрестил ноги.
— Долгий выдался денек, — заметил я.
— Для меня он только начался, — сказал лифтер.
Я старался не думать о камере над головой. Но это все равно что стараться не думать о том, что левая ваша нога попала в ведро с ледяной водой. Я не мог смотреть в телекамеру и одновременно никак не удавалось подавить желания взглянуть на нее хотя бы искоса. И тогда я принялся демонстративно зевать во весь рот. Спускался лифт совсем недолго, но эти секунды показались мне вечностью.
Небрежный кивок консьержу. Привратник придержал для меня дверь и тут же поспешил вперед, к краю тротуара, поймать такси. Одно подвернулось почти тотчас же. Я сунул привратнику доллар и велел водителю ссадить меня на углу Мэдисон и Семьдесят второй. Расплатившись с ним, я прошел пешком один квартал до Пятой Авеню, где поймал другое такси и уже на нем отправился домой… Я сидел на заднем сиденье, водрузив атташе-кейс на колени и перебирая в памяти отдельные наиболее яркие эпизоды моего визита в квартиру II-Би. Момент, когда замок фирмы «Пуляр», кокетничая, щелкал и дразнил меня, совершенно выводя из всякого терпения, а затем вдруг дрогнул, подался, задрал, что называется, лапки вверх. Вид этой перевернутой вверх ногами марки с самолетиком, единственной на всей странице, словно она так и поджидала меня там с того самого дня, как вышла из печати с браком…
Я дал водителю доллар на чай. Мой собственный привратник, молодой парень с остекленелыми глазами, работавший в ночную смену с двенадцати до восьми утра и непрерывно подогревающий себя мускатом, и не подумал бросаться навстречу, чтоб распахнуть для меня дверцу такси. Я ожидал, что он хотя бы придержит входную дверь, но в том не было нужды. Она почему-то оказалась распахнута настежь, а он остался сидеть и приветствовал меня хитрой заговорщицкой улыбкой. Интересно, подумал я, какие такие секреты, по его мнению, мы с ним разделяем?..
Поднявшись наверх, я сунул собственный ключ в собственный замок — просто разнообразия ради — и отворил дверь. В квартире горел свет. Наверно, я сам оставил его, чтоб отпугнуть воров. Но нет, погодите минутку… Нет, я точно помнил, что кроме меня свет оставить было некому, но я его погасил, это точно.
Так что же, черт возьми, происходит?
Я перенес ногу через порог, затем осторожно отвел ее назад, словно разучивая па из какого-нибудь нового танца. Затем все-таки решился и вошел. Обернулся к дивану и заморгал, а там, сонно моргая мне в ответ и напоминая при этом слегка косоглазую сову, сидела моя подруга Кэролайн Кайзер.
