Жереми направился через всю комнату, нещадно скрипя начищенными до блеска башмаками.
– Мо, Симон, у меня для вас подарок!
Не успел он протрубить об этом, как Мо и Симон уже сдирают оберточную бумагу под любопытные взгляды всей компании. Не успели оглянуться, как у каждого из них оказалось по пилке в руках, маленькая такая, острая пилка, сталь высшей пробы.
– Так как Клара выходит замуж в тюрьме, – не спеша объясняет Жереми, – я подумал, что это могло бы вам пригодиться, если вдруг вас решат там оставить.
Двойная оплеуха, румянец от которой останется на щеках на целый день... После чего Мо и Симон могут улыбнуться, в усы.
– Бенжамен, ты собираешься одеваться или нет?
Жюли рядом со мной. На ней это платье, с запа?хом, которое мне нравится больше остальных, потому что оно открывает свободный доступ к ее груди, как только мне того захочется; Жюли с улыбкой смотрит на мою полосатую пижаму. Зачем мне переодеваться? Я уже одет, по форме, так сказать... Внезапно навалившаяся усталость безжалостно сталкивает меня в бездну полного мрака и отчаяния, так что ноги мои подкашиваются, и я безотчетно ищу плечо Жюли, чтобы опереться. И я говорю, но странным, изменившимся голосом, какой был у меня в детстве, как, например, сейчас у Малыша:
– Я хочу, чтобы Ясмина искупала меня.
Потом:
– Я хочу, чтобы Ясмина меня одела.
***
Ясмина искупала меня, как и каждого из детей вчера вечером, в том числе и Терезу, как она это делала, когда я был еще маленьким, каждый раз, когда наша мать уходила за своей любовью, оставляя нас одних, Лауну и меня.
Я не хочу, чтобы Клара выходила замуж. Я не хочу, чтобы Клара хоть на неделю стала музой для сентиверовской своры. Я не хочу, чтобы им достался хоть кусочек моей Клары. Я не хочу отдавать ее человеку, который загнется на тридцать лет раньше нее. Я не желаю ей пародии на счастье. Я не хочу, чтобы ее заперли в этой тюрьме. Ясмина моет меня, пожелтевшими от хны руками намыливая там, где следует.
– Ты подрос, Бенжамен, сынок.
Я не хочу, чтобы этот просветленный с локонами архангела и лапами саламандры лапал мою Кларинетту. И я не хочу больше быть козлом отпущения в издательстве «Тальон». Мне надоело, мне все так надоело...
– Ты устал, Бенжамен, сынок, нельзя спать на стульях.
В тот день, когда Клара собралась появиться на свет, восемнадцать лет назад, мы с Хадушем в панике помчались отвозить маму в ближайший родильный дом. А она вся сияла изнутри тем странным светом, который для нее всегда означает неизбежность. Хадуш угнал первую машину, которая ему подвернулась. «Спокойнее, ребятки, она еще только пробирается к выходу». У акушерки были рыбьи глаза и такой же мутный голос. Нас отправили дожидаться где-нибудь поблизости, но, не вытерпев, мы вернулись раньше времени. Развалившись на своих пипетках, акушерка сопела как паровоз. Она нанюхалась эфира, и моей Кларе пришлось появляться на свет без посторонней помощи. Высунув голову, она уже смотрела на этот мир своим странным взглядом задумчивой уверенности, который Жюли, спустя годы, назвала взглядом фотографа. «Она смотрит на окружающее и принимает его». Я принял Клару, пока Хадуш носился по коридорам в поисках врача.
– Иди-ка, я тебя вытру.
Я не хочу, чтобы Клара выходила замуж, и все же Ясмина меня одевает. Я хочу, чтобы к Кларе вернулся ее глаз фотографа, я не выношу этот взгляд пришибленной влюбленности. Я хочу, чтобы Клара видела то, что бросается в глаза. И тем не менее я уже одет.
Хуже нет, чем ждать худшего. Худшее на свадьбах – это парадный кортеж, гудящий и сигналящий на все лады, сообщая всему свету о предстоящей инаугурации брачующейся. Я бы предпочел, чтобы обошлось хотя бы без этого, но тогда ребятню лишили бы огромного удовольствия. А так как шампронская тюрьма находится в шестидесяти километрах от города, пришлось всю дорогу терпеть этот балаган. Какого-нибудь встречного водителя, обрати он на нас внимание, вероятно, позабавило бы, что такая шумная свадебная процессия разукрашенных лентами машин мчала целую компанию сорвиголов. Исключая, конечно, замыкающую, куда посадили мелочь пузатую (Жереми, Малыша и Лейлу с Нурдином, которые должны были нести кольца); за рулем – Тео, парень что надо, я с ним сошелся еще в то время, когда работал, в той же почетной должности, что и сейчас, в Магазине на улице Тампль[12]. Когда я спросил, не хочет ли он с нами прокатиться, Тео ответил: «Обожаю свадьбы, никогда не упускаю случая посмотреть, чего я счастливо избежал. Свадьба за решеткой, стоит взглянуть...»
Самое шикарное авто, естественно, у невесты – белый «шамбор». Хадуш сам договаривался о прокате, после его запросов несчастный служащий стоянки мог бы застрелиться. «Нет, только не „BMW”, – привередничал Хадуш, – сутенерская марка, и не „мерседес”, что мы, бродяги какие, нет, на что нам „траксьон”, мы ведь не фильм про гестапо снимаем, никаких „бьюиков”, не катафалк везем, свадьба все-таки, дурья башка, а не похороны, будем надеяться...», и так часами, до того момента, когда он заметил то, что надо: «А „шамбор”, вон тот, его можно взять?» И говорит, обращаясь ко мне, со всей серьезностью: «Понимаешь, Бенжамен, белый „шамбор” это, по крайней мере, для нашей Клары, на уровне...»
Клара едет за нами в этом самом белом «шамборе». Она держит за руку старика Амара и, сдается мне, не выпустит ее, пока не встанет у алтаря рядом с Кларансом. (Клара и Кларанс!.. Что за бред!) С другой стороны – Ясмина, Хадуш ведет, свободно облокотившись на дверцу, один на переднем сиденье, как прирожденный водитель белых «шамборов». Мы с Жюли открываем парад в ее желтом «рено», автомобиль несется во весь опор, довольный донельзя тем, что его выпустили наконец из загона. Не считая Превосходного Джулиуса, восседающего на заднем сиденье, с розовым бантом на бульдожьей шее – Малыш постарался, – мы никого не взяли к нам в машину, я хотел остаться наедине с Жюли. Жюли, уважая мой траур, не сигналит. Она ведет с той динамичной небрежностью, которой щеголяли в двадцатые годы эмансипированные дамочки за рулем вытянутых кабриолетов с опущенным верхом. Она обольстительна, и я кладу руку за вырез ее платья. Грудь под моей ладонью сразу стала твердой.
– Я тебе уже рассказывала, как-то я брала интервью у доктора Нейла из Саммерхила[13]?
Нет, она никогда не говорила мне об этом. Она вообще редко рассказывает о своей работе. И это к лучшему: она тратит столько времени, колеся по свету, чтобы писать свои статьи, что если бы она решила посвятить меня в сам процесс, не то что спать – жить было бы некогда.
– Так вот, я сейчас вспомнила, что он говорил мне о Сент-Ивере.
– Шутишь? Значит, Сент-Ивер ездил к этому Нейлу в Саммерхил?
– Да, понимаешь, наш француз решил применить к взрослым преступникам с первой судимостью те же методы, что англичанин использовал в работе с детьми.
Мосси и Симон пристроились вслед за Кларой в небольшом фургончике, в кузове которого семь нанизанных на вертела баранов направляются на свой первый и последний мешуи. Приговоренные таланты, естественно, приглашены, их надзиратели – также, может быть, даже легавые, которые их взяли, судьи, которые их засадили, и адвокаты, столь рьяно их защищавшие. Так что праздничный мешуи будет кстати, как и полтонны кускуса в придачу.
– И какого доктор Нейл был о нем мнения, о нашем замечательном Кларансе?
– Он задавался вопросом, удастся ли этот проект. Думаю, он в этом сомневался. Он полагает, что успех в подобных заведениях зависит скорее не от метода, а от того, кто этот метод претворяет в жизнь.
– Да, сударыня, не существует учений, есть только учителя.
Жюли улыбнулась мне, не глядя в мою сторону. Но в голове у нее уже заработал некий микроскопический механизм. Я-то прекрасно знаю, чем здесь пахнет. Журналистка держит нос по ветру. И не какой-нибудь там нос! Жюли в социальных проблемах – та же Забо в издательском деле: сканер ненасытного любопытства с безупречным флюгером в придачу.
– Кое-что я все же хотела бы прояснить для себя...
– Да, Жюли?
– Каким образом Сент-Иверу удалось уломать на этот тюремный проект Шаботта. Ты помнишь Шаботта? Он был главой кабинета Минюста в свое время; ничто не решалось без его ведома.
Помню ли я Шаботта... Изобретатель небольшого мотоцикла на два места для стражей порядка: тот, что сидел сзади, обычно не расставался со своей длинной дубинкой. Те, кто в семидесятых возвращался домой зализывать раны, с помятыми чайниками вместо головы, обязаны были своими шишками как раз этим мотодубинкам Шаботта.
– Убедить того же Шаботта в том, что благодаря только ловкости рук можно сделать из Ландрю[14] Рембрандта, на такое не всякий способен.
