Журнал Маргарет
Бостон, Массачусетс
Март, 1965 год
Он был великолепным лжецом. Отменным. Будь мне даже лет тридцать, а не жалких двадцать, это, я думаю, не сыграло бы роли. Видишь ли, он был таким хорошим. Разумеется, вначале. Не в конце. В конце лгать уже не было нужды. Дядя Ральф и тетушка Джози повели меня в единственный в Нью-Милфорде французский ресторан; они так старались, чтобы все казалось мне естественным и забавным: там был именинный пирог и шампанское. И я улыбалась и благодарила их, потому что знала, как им хочется доставить мне удовольствие. И я не плакала, зная, что, стоит мне заплакать, тетушка Джози тоже не сможет сдержать слез: ведь моя мама была ее единственной сестрой. А два дня спустя, в пятницу, жарким июньским вечером, я впервые увидела его на вечеринке у Макгиллов.
Его звали Доминик Джованни. Весьма преуспевающий бизнесмен, как отозвалась о нем хозяйка дома Ронда Макгилл, чистокровный итальянец, но выглядит совсем не таким уж черным, правда? Возможно, шептала она каждому, он северный итальянец. По тому, как смотрела на него Ронда, я поняла, что Доминик мог быть чистокровным кем угодно — это вряд ли имело бы значение. Доминик был вежлив и корректен с мужчинами, при этом держась немного отчужденно, как бы сохраняя дистанцию, очарователен с женщинами, на самом деле так любезен с каждым, словно он, а не Пол Макгилл, был хозяином дома. Затем Доминик увидел меня, с этого-то все и началось. Он показался мне самым чувственным мужчиной из всех, каких я когда-либо встречала.
Раньше я никогда не вела дневник, или журнал, или как это там еще называется. Мне больше нравится «журнал». Звучит значительнее и, возможно, серьезнее.
Глупо, конечно. Мои поступки уже доказали мне, насколько мало серьезной была я сама. Но это не важно. Сегодня четырнадцатое марта, тебе одиннадцать месяцев, моя дорогая, и мы живем на старинной и бесстрастной Чарльз-стрит возле площади Луисбург, в кирпичном доме, принадлежавшем раньше моим родителям. Теперь он принадлежит мне. Нам.
Мои родители мертвы. Умерли мгновенной смертью, как мне сказали; это немного утешает, но разве может кто-то знать, сколько времени длится чье-то умирание? Они были очень богаты, а их пилот, Огюст, выпил слишком много виски, и «сессна» врезалась в виноградники на юге Франции. Это случилось в мае. А в июне мы встретились с Домиником.
Хорошо, что не существует закона, по которому можно покарать очень глупую девчонку, описывающую свою глупость. Но я не должна забывать о том, что пишу все это для себя, а не для тебя, Рафаэлла, хотя именно так может показаться на первый взгляд. Нет, просто я пишу, обращаясь к тебе. Но ты никогда не прочтешь этих строк. Так, наверное, будет проще. Я решила перенести всю эту историю на бумагу, чтобы больше не подавлять в себе злобу, ненависть к себе, к нему. Кажется, это называется катарсисом, когда все, что накопилось у кого-то внутри, выводится наружу.
Возможно, я все-таки не настолько глупа. Но я не позволю моей ненависти к нему встать между нами или как-то затронуть тебя. Ты невинна; ты заслуживаешь всего самого лучшего. Может быть, и я тоже.
Но тогда возник Доминик, и я без ума влюбилась в него с первого взгляда.
Как нелепо это звучит: влюбиться без ума, очутиться в таком состоянии, когда женщина перестает здраво мыслить и с готовностью теряет рассудок, становится жертвой, почти целиком и полностью зависящей от воли мужчины, который кажется ей идеальным. Хотя в защиту моей глупости скажу, что мне было так одиноко, как ты вряд ли можешь себе представить. Я горевала по родителям. Я любила их. Возможно, больше из чувства долга, чем от души, но, когда люди умирают такой вероломной и внезапной смертью, ты не задумываешься, какой была твоя любовь к ним.
Итак, я приехала в Нью-Милфорд погостить немного у тетушки Джози и дяди Ральфа. Они хорошие люди, но у них свои интересы. Даже, скорее, одержимость. Наверное, если бы они могли, то сорвались бы с места и полетели на Кубу, на турнир по бриджу. Я была одинока, печальна, друзей в Нью-Милфорде у меня не было. Это все слабые оправдания, не так ли? Но они сами по себе приходят в голову. Я ничего не могу с этим поделать. Было четырнадцатое июня: я встретила Доминика Джованни и влюбилась в него без ума.
Рафаэлла, я не могу описать тебе, насколько не похож он был на тех мальчиков из колледжа, с которыми я встречалась, учась в Уэллсли. Ему был тридцать один год. В его одежде чувствовались изысканность и стиль, он был утонченно-вежлив и так красив, что хотелось просто бесконечно долго смотреть на него — ничего больше, просто смотреть. У тебя его глаза — бледно-голубые и чистые, как безоблачный день. Волосы у него были черные, как ночь, не такие, как у тебя, моя дорогая, ты от бабушки Люси унаследовала прекрасный каштановый с золотистым отливом цвет волос. Доминик любовался мной, дарил мне все свое внимание. Он ухаживал за мной, и ради него я была готова на все. На все.
И он сказал, что женится на мне. Мне было двадцать лет, и я отдала ему свою девственность. Нельзя сказать, что это была большая ценность для меня, но я очень отчетливо помню этот первый раз: Доминик говорил со мной так ласково, действовал так медленно, ему не хотелось, признался он потом, чтобы я испугалась, не хотелось сделать мне больно. Он и не сделал. Все было прекрасно. Я помню, как мы с Домиником, сев в его белый открытый «сандер-берд», выехали из Нью-Милфорда и поехали на север. Доминик притянул меня к себе и положил руку мне на плечо. Затем пальцы его скользнули вниз — за корсаж платья.
Ребята, с которыми я общалась в колледже, делали так и раньше, и я находила это немного забавным, хотя и смущалась. И ничего не происходило. Но в этот раз, с Домиником, мои соски сразу затвердели, и это произошло из-за его умелых пальцев, из-за него самого. Потом Доминик улыбнулся мне и свернул с шоссе на грунтовую дорожку, ведшую в лес. Он оставил меня сидеть в машине, а сам вышел и открыл багажник. Вытащил оттуда одеяло и сказал, чтобы я шла за ним. Доминик расстелил одеяло среди целой россыпи маргариток — белых маргариток, — и снопы солнечного света проникали сквозь листья кленов. Я лежала на спине, когда Доминик велел мне приподняться. Я послушалась, и он стянул с меня трусики. Потом Доминик сел на корточки, и я увидела, что он внимательно смотрит на меня. Затем он поднялся на ноги и снял с себя всю одежду. Я первый раз в жизни видела так близко совершенно голого мужчину. Предмет его мужского достоинства был таким огромным, что я подумала: «Нет, это невозможно. Я делаю чудовищную ошибку».
Но Доминик не позволил мне долго размышлять: просто сел рядом со мной и стянул с меня платье через голову. Затем лег на спину и притянул меня к себе. Он начал говорить со мной, рассказывать, какая я милая, как дорога ему и как он будет обучать меня новым прекрасным вещам. И Доминик сделал это. Мне было не больно, когда он вошел в меня, совсем не больно. Я приняла его всего, и, войдя в меня настолько глубоко, насколько это было возможно, Доминик улыбнулся мне и попросил приподняться. Я не испытала наслаждения в тот первый раз, но мне было все равно. А ему нет. В тот день я узнала от него многое о самой себе. Я целиком и полностью доверилась ему.
Хотя нет, наверное, полного доверия между нами не было, ведь я никогда не говорила ему, кем являюсь на самом деле, никогда не говорила, что я очень богата. Будучи единственным ребенком своих родителей, после их смерти я унаследовала так много денег, что это даже не укладывалось в моей голове. Адвокат советовал мне никогда никому не раскрывать, кто я такая, не говорить, что я — Маргарет Чемберлейн Холланд из Бостона. Конечно же, он подразумевал, что мне никогда не следует признаваться в том, каким состоянием я владею. Дядя Ральф и тетя Джози даже называли свою фамилию, Пеннингтон, а не Холланд, когда представляли меня кому-нибудь. Догадываюсь, что они беспокоились обо мне, потому что я была еще слишком молода. Я никому и не открывала правду, даже Доминику. Интересно, смогло бы это что-то изменить. Вряд ли. Доминик был кем угодно, но только не охотником за деньгами.
На исходе этого волшебного лета я уже носила тебя, Рафаэлла.
Я пришла в ужас, но Доминик, казалось, был доволен. И тут взорвалась бомба. Он был уже женат и не мог жениться на мне — по крайней мере в тот момент. Оказалось, что Доминик и его жена не жили вместе уже многие годы. Я заметила, что этих лет у него было не слишком много, а Доминик засмеялся и стал говорить, какая я замечательная, понимающая и как я не похожа на его жену. Доминик уехал, сославшись на неотложные дела, он объяснил, что должен подать ходатайство о разводе. Я осталась в Нью-Милфорде вместе с тетей, дядей и… музыкой. Но раз в несколько недель Доминик приезжал, чтобы навестить меня. Он никогда не приходил в дом. Каждый раз я встречала его в новой гостинице или мотеле в Нью-Милфорде или на его окраинах. Всякий раз Доминик доводил меня до высшей точки наслаждения, и я на время забывала все свои волнения, пока он не уезжал опять.
