Гордон Рис - Мыши

Мы с мамой жили в коттедже, в получасе езды от города.

Было нелегко найти дом, который бы полностью удовлетворял нашим требованиям: в сельской местности, без соседей, с тремя спальнями, палисадником и задним двором; к тому же дом с историей, «со своим характером», при этом со всеми современными удобствами — обязательно с центральным отоплением, поскольку мы обе страшные мерзлячки. И место нужно было тихое. Укромное. В конце концов, мы ведь мыши. Мы не искали дом как таковой. Мы искали норку, где можно было спрятаться.

Вместе с риелтором мы осмотрели кучу вариантов, но, стоило нам различить проглядывавшую сквозь кроны деревьев соседскую крышу или услышать гул машин, пусть даже отдаленный, мы тут же обменивались многозначительными взглядами, мысленно вычеркивая объект из списка. Разумеется, мы отдавали дань вежливости и соглашались осмотреть дом, терпеливо выслушивая комментарии — это спальня хозяев, это еще одна спальня, а вот ванная. В самом деле, не могли же мы грубо оборвать нашего агента, который вывез нас так далеко за город; а для мамы напуститься на самоуверенного молодого человека с зализанными волосами и несмолкающим мобильником (мы посмотрели достаточно, спасибо, Даррен, это нам не подходит) было равносильно тому, чтобы слетать на Луну. Мыши не бывают грубыми. Мыши не ведут себя агрессивно. И в результате мы угробили не одну субботу, мотаясь по округе и осматривая дома, которые нам были совершенно не интересны.

И вот, наконец, нас привезли в коттедж Жимолость.

Нельзя сказать, чтобы он поразил наше воображение: с коричневым кирпичным фасадом, маленькими оконцами, серой шиферной крышей и закопченными дымоходами, он выглядел скорее как «город», а не как «деревня». Но вот его местоположение и вправду было глухим. Со всех сторон его окружали акры фермерской земли, а ближайшие соседи проживали в полумиле. К коттеджу вела единственная одноколейка, серпантином извивавшаяся по округе. С крутыми поворотами, высокой живой изгородью по обочинам, она больше напоминала лабиринт, а не шоссе. Пожалуй, впервые мы поверили Даррену, когда тот сказал, что здесь практически никто не ездит, опасаясь, что придется плестись в хвосте сельскохозяйственного тихохода. Длинная, обсаженная деревьями подъездная дорога к дому, с рытвинами и резким уклоном влево, лишь усиливала впечатление, что коттедж Жимолость надежно защищен от мира и его суровая реальность нас здесь не настигнет.

К тому же здесь было на редкость тихо. Когда ветреным январским днем мы вышли из внедорожника Даррена, первым, на что я обратила внимание, была звенящая тишина. Это был тот редкий момент, когда птицы смолкли, а Даррен еще не пустился в свой бесконечный монолог продавца (мне нравится этот дом — и не просто нравится: была бы возможность, я бы поселился здесь уже завтра); я блаженствовала в этом полном отсутствии звуков.

Владельцами была пожилая пара, мистер и миссис Дженкинс. Они встретили нас в дверях — седовласые, краснощекие, в толстых вязаных кардиганах, с кружками чая в руках, — бурным смехом они реагировали на каждую реплику, даже не смешную. Мистер Дженкинс объяснил, что они вынуждены переехать в город из-за проблем со здоровьем у миссис Дженкинс — «моторчик пошаливает», так он выразился, — и в такой глуши им оставаться рискованно. Он добавил, что они с грустью покидают этот коттедж, где они прожили тридцать пять счастливых лет. Да, тридцать пять счастливых лет, повторила вслед за ним миссис Дженкинс, как и положено жене, привыкшей к роли послушного эха своего мужа.

Вместе с супругами мы по традиции совершили неуклюжую экскурсию по дому: когда слишком много людей толпится в узкой прихожей и на лестничной площадке и у каждой двери возникает смущенная заминка: после вас — нет, только после вас! Пока мы бродили по комнатам, я чувствовала, что мистер Дженкинс вновь и вновь возвращается взглядом ко мне, пытаясь разобраться, откуда у скромной девушки среднего достатка такие безобразные шрамы на лице. Я испытала облегчение, когда нас провели через кухню в сад за домом, где можно было отступить в тень и скрыться от его пытливых голубых глаз.

Мистер Дженкинс был опытным садоводом и решил, что нам нужно непременно знать об этом. Мы послушно ходили за ним по саду, где он хвалился своими фруктовыми деревьями, овощными грядками и двумя сараями. Это были самые чистые и самые организованные сараи, которые я когда-либо видела, — каждый инструмент висел на своем крючке, даже садовые перчатки имели свои вешалки, обозначенные табличками Джерри и Сью. Он показал нам и зловонную компостную яму, о которой отозвался: «Вот она — моя радость и гордость!»; а потом увлек нас в кипарисовую аллею, которую посадил в самый первый год, чтобы обозначить границу участка. Ныне деревья достигали десяти метров в высоту, и, пока хозяин расхваливал их здоровую кору, я осторожно заглянула в гущу зарослей. Далеко, сколько хватало глаз, простирались серовато-коричневые борозды фермерских полей.

Мистер Дженкинс особенно гордился своим палисадником. Широкую лужайку с безупречным газоном обрамляли бесконечные цветники и кустарники, которые проступали яркими заплатами даже в разгар зимы. «Очень важно иметь в саду зимние цветоносы, — поделился он с мамой, — и как можно больше многолетников, иначе зимой вы потеряете цвет». Мама, пытаясь сменить тему, призналась в том, что не сильна в садоводстве, но мистер Дженкинс воспринял это как приглашение восполнить пробел в ее образовании. И затянул нудную лекцию о типах почвы. «Возьмем эту почву, — сказал он. — Здесь мы имеем чистый известняк. Она несколько суховата, можно сказать, бедная. Требует внесения большого количества навоза, перегноя, садового компоста, торфа… — Я отошла в сторону, не в силах больше слушать, а он все не унимался: —…перегной… химические удобрения… известняковый слой…» В какой-то момент, как мне показалось, он произнес «кровяная мука», но я решила, что все-таки ослышалась.

Я пошла вперед, прочь от его раздражающего голоса, пока не уперлась в большой овальный розарий, разбитый в центре лужайки. Розы были безжалостно обрезаны и, словно в знак протеста, тянулись в небо своими ампутированными обрубками. Розарий имел заброшенный вид. Перекопанный, он напоминал мне свежевырытую могилу.

Оглядев другие растения и кусты в саду, я поняла, что не знаю практически ни одного названия. Если я собиралась быть писателем, мне, конечно, надлежало подтянуться в этом вопросе. Писатели, как мне казалось, знают названия всех цветов и деревьев; это добавляет им солидности и авторитета, ставит их в один ряд с Богом. Я решила, что, как только мы сюда переедем (по мечтательному взгляду матери уже было понятно, что этот дом будет нашим), прежде всего выучу названия каждого цветка и дерева в саду — не только общепринятые, но и латинские.

Когда я вернулась и встала рядом с мамой, мистер Дженкинс уже не мог более сдерживать своего любопытства.

— И что же с тобой приключилось, моя дорогая? — спросил он, явно имея в виду мое изуродованное лицо.

Мама инстинктивно прижала меня к себе и ответила за меня:

— С Шелли произошел несчастный случай. В школе.

Мама купила коттедж Жимолость на свою долю денег, вырученных после развода. На свою мышиную долю. Мой отец — адвокат по семейным делам, ха-ха! — ушел из семьи полтора года назад, променяв нас на свою секретаршу, девушку, которая моложе его — подумать только! — на тридцать лет, с кукольным личиком и глубоким декольте, неизменно выставленным на всеобщее обозрение. (Она всего на десять лет старше меня! И я должна считать ее своей «новой мамой»?) Разрешение традиционных аспектов развода — финансового и «опеки над ребенком» — растянулось почти на год. Отец сражался с моей мамой так, будто она была его злейшим врагом, а вовсе не женой, с которой он прожил восемнадцать лет, и пытался отобрать у нее все — даже меня.

Мама сдавала позиции одну за другой — так, она отказалась от права на долю его пенсии, отказалась от алиментов, даже вернула некоторые подарки, которые он сделал ей за годы брака — он не постеснялся истребовать их тоже, — но отказалась отдать меня. Суд принял во внимание то, что я, как «исключительно здравомыслящая» четырнадцатилетняя девочка, способна самостоятельно принять решение, с кем я хочу жить. Поскольку я отчаянно хотела остаться с мамой, отцовское заявление об опекунстве суд даже не стал рассматривать. Когда отец понял, что не может наказать маму за ее долголетнюю преданность и отобрать меня, он быстренько эмигрировал в Испанию со своей Зоей. Огромная любовь ко мне, которая, видимо, и толкала его на то, чтобы отсудить меня у матери, не помешала ему уехать, даже не попрощавшись, и с тех пор я о нем не слышала.