— Позвоните матери, скажите, что я задержан… — обратился к девице Кирилл, но та словно не слышала его и даже не видела: густо намазанные глаза на нем не задержались.
Кирилл прикрыл глаза, судрожно выдохнул сквозь зубы, пытаясь справиться с начавшейся вдруг (то есть не вдруг, конечно — давно к нему подступавшей) внутренней тряской. «Какой продюсер… — механически продолжил он про себя только начавшийся и тут же прерванный обкуренным опером свой диалог с Колей, — обыкновенный. На телевидении. На канале „Россия“…» Эта Кириллова самоаттестация даже имела прямое отношение к реальности — разве что опоздала года на три. Но на вопрос, кто он, Кирилл сейчас просто не нашел, что ответить. Кто он был — сейчас?.. Зато в прошлом у него имелось в избытке равноправных вариантов ответа. Почему-то (некое истерическое чувство юмора?) он выбрал из них тот, который самому ему невольно казался враньем, даже когда был чистой правдой. И уж тем более теперь и здесь странно было думать, что и в его жизни имелся миддл-классовый период (пусть единственный и недолгий), когда Кирилл работал на федеральном канале, поднимал две тысячи уе в месяц, жил в съемной однушке в Медведково и честно представлялся продюсером.
Правда, несмотря на официальное наименование, с деньгами его должность в программе «Отдел репортажа» связана не была никак: в Кирилловы обязанности входило найти для фильма фактуру и героев, договориться об интервью, иногда — взять интервью, не появляясь в кадре. Появлялся в нем именитый корреспондент, а за камерой стоял Игнат, со свойственной ему напористой бесцеремонностью пристроивший в программу приятеля без всякого телевизионного опыта и с поддельной московской регистрацией. Но Кирилл в силу уже своей фирменной черты — несколько придурковатой, как он подозревал, добросовестности — недостаток навыка возмещал усердием. Благо было и впрямь довольно интересно.
За девять посвященных ненавистному ящику месяцев чего он только не навидался: пузырей заледеневшего кипятка в камчатской Долине гейзеров, изуродованных сопок в Александровске-Сахалинском, где уголь добывают только открытым способом (снял скальп с одной — взялся за соседнюю), поскольку шахтным дороговато, завораживающе-жутеньких мертвых деревень в глухих лесах северной Карелии, полуметровых в диаметре желтоватых дисков замороженного молока на якутских дворах, обклеенных лейкопластырем, облепленных картонками, облитых клеем ПВА от крыши до колес подержанных «японок», гоняемых из Приморья через Сибирь по бесконечной, «сколоопасной», а иногда еще и напрочь размытой щебенке. Познакомился с бывшим рязанским бандитом, которому в девяностых конкуренты разнесли из гранатомета баню (стреляли в дом, но промазали), после чего приехавшие на место взрыва менты обнаружили в ее фундаменте четыре забетонированных трупа — однако же не предъявили хозяину (потерпевшему!) никаких претензий. С неунывающим коммерсантом из городка в Архангельской области, куда добраться по земле можно только зимой (по льду), годами делающим коммерцию исключительно в кредит и себе в убыток. С чернокожим барбадосцем, оттрубившим срок за наркоту в мордовской зоне, но по выходе на свободу никуда не уехавшим, купившим велосипед и теперь колесящим по деревням Зубово-Полянского района, ударно выправляя его демографию — на зависть и в укор растерявшим на почве тотального бухалова все репродуктивные способности аборигенам мужеска пола… Проехал тысячу километров на «буханке», УАЗ-3909, до отказа набитом коробками и банками со съестным, по затянутому морозным туманом Колымскому тракту, вдоль которого — бесконечные черные остовы машин, заглохших и сожженных владельцами в ожидании помощи (чтоб не замерзнуть насмерть), шаман-деревья в тысячах амулетов и цветных лент, бараки построивших дорогу ГУЛАГовских зэков, обломки ленд-лизовских «Аэрокобр», разбившихся на перегонах, здоровенные жестяные листы, на которых нарисовано разом по пять предупреждающих знаков, деревянные кресты на местах гибели тех, кому на обледенелом серпантине Верхоянского хребта не помогли никакие предупреждения, а на въезде в поселок Томтор — металлическая колонна с надписью: «Полюс холода. -71,2 °C».
Именно с тех пор он задавался вопросом: что общего у этих людей, живущих в десятке тысяч километрах друг от друга, в разных частях света, разных климатических зонах и разных эпохах, не объединенных ни расой, ни укладом, ни верой, ни историей, ни темпераментом? У десятилетних нивхских браконьеров, сдающих килограммы икры за бесценок барыге, чтобы купить «чупа-чупс», — и абреков чеченского царька, гоняющих по его вотчине караваном из десятков «Кайеннов»? У пятидесятипятилетнего рабочего разоренного оборонного завода, мерзнущего на красноярском «бичпроме», уличной бирже труда, в ожидании, когда его наймут за тысячу рублей копать огород или тренировать бойцовую собаку в роли манекена, — и двадцатитрехлетней московской офис-менеджерши, брезгливо цедящей через губу, что если ты хочешь покушать за три тысячи, то в «Турандот» тебе делать нечего?.. Что, несмотря на частое нежелание этих людей вообще знать о существовании друг друга, на осутствие всякого интереса к существованию друг друга, безошибочно выдает в них всех представителей одной цивилизации?..
Сколько Кирилл ни наблюдал за ними, за окружающими, за соотечественниками — и тогда, и позже, — общую черту он подметил одну: специфическое жизнеприятие. Приятие жизни такой, какова она есть — вне и помимо тебя, самоценная и бесчеловечная, а точнее, вообще НИКАКАЯ; приятие без попытки навязать ей свои правила. Точней — без попытки навязать их себе. Создать у себя видимость того, что закономерности в мире существуют…
Собственно, потому в головах этих людей и отсутствовало представление об обязательствах, так поразившее потом Кирилла-коллектора: их сознание не улавливало причинно-следственных связей…
Кончилась его телекарьера тем, чем не могла не кончиться: вызвал их с корреспондентом директор информационных программ и отдудолил за невосторженный образ мыслей и создание негативного имиджа родной страны. После чего корреспондент все с тем же Игнатом стал к вящему удовольствию руководства снимать про семейные скандалы поп-звезд (видимо, поднимая тем самым престиж родины), а Кирилл уволился по собственному желанию и переехал из Медведково на Маргаритину дачу под Истрой. Вскоре Игнат, перезнакомившись со звездами, открыл собственную видеостудию и переключился на съемки частных фильмов для богатых (про них самих); Кирилл некоторое время корректорствовал в страннейших печатных органах вроде профессиональной газетки стоматологов, а потом остался и вовсе не у дел.
Вот тогда он и учудил самую глупую глупость за всю свою жизнь — в результате чего оказался в конце концов в этой клетке.
Чем Леня при всем своем знаменитом обаянии не отличался никогда, так это обязательностью и стремлением лишний раз шевелиться — Кирилл уже убеждался: хочешь от него чего-то добиться, без конца напоминай о себе. На его звонок Гурвич беззаботно сообщил, что с Демьяхой, знакомым «криминалом», да-да, поговорит буквально завтра. Но добавил, что, оказывается, неожиданно узнал кое-что о Моталине от Алки, редактирующей гламурное приложение к «Респекту». Оказывается, товарищ генерал был и сам замечен в свете.
— Она говорит, Моталин этот мелькал на каких-то очень-очень закрытых вип-гулянках. Короче, випы, по ходу, правда держат его за большого чекистского начальника. Кстати, нужны эксклюзивные сплетни? По словам Алки, новая любовница у него. Его видели недавно с певицей одной, свежей совсем звездой, такой остроактуальной. Есть группка — как же она… «Премия Дарвина» — не знаешь?
— Бог миловал.
— Не, я че-то слышал — их точно, вроде, раскручивают сейчас. Так вот, вокалистка там у них некая — якобы ее лындит твой генерал.
Не очень представляя, что с этим эксклюзивом делать, Кирилл позвонил Гоше Дедуху. Единственному из своих знакомых, связанному с музыкальной средой. Гоша, сам бывший лабух, когдатошняя восходящая, но так толком и не взошедшая звезда, начинал еще в легендарные романтические времена средней перестройки — успел побренчать на ГДРовской «Музиме» с люберецкими струнами, потусить в Рок-лаборатории, поучаствовать в «Фестивалях Надежд». Как многие тогда, до пяти мэнээсил в институте, а по окончании рабочего дня доставал из-за лабораторного шкафа «бревно» и ехал на репу. Его «Головокружение» играло вместе с «Мегаполисом» и «Ногу свело»; какое-то время ребята даже примеривали апломб «русских „Криденс“».
Первую пластинку записали году в девяностом — на пороге уже совсем других времен: в каковые времена Деда, несостоявшегося нашего Фоггерти, пару раз чуть не пристрелили прямо на сцене. Он как-то рассказывал в Кирилловом присутствии про бандитские перестрелки на дискотеках, про клубы, где официанткам пробивали черепа, а на половине песни к тебе мог подойти бритоголовый антропоид в пиджаке спектрального цвета, отобрать микрофон и пообещать, что если дальше будешь такую хуергу петь — живым, бля, отсюда не выйдешь. Про знаменитое казино «Мицар» на Севастопольском, откуда Макса Покровского, стащив прямо с площадки, увезли в неизвестном направлении.
