Автомобиль ехал еще полчаса, потом снова остановился. Дверцы открыли, Якоба выволокли наружу, при этом он потерял свои барбуши. Они пробежали с ним по какой-то каменистой почве так быстро, что он споткнулся. Не обращая внимания на то, что он лишился обуви, они тащили его дальше. Открылась дверь. Его провели по утоптанному земляному полу. Затем — несколько ступенек вниз. Еще одна дверь. Его швырнули к стене. Он упал на пол. Дверь захлопнулась. Шаги удалились. Сквозь плотную материю колпака не проникал свет. Он изо всех сил вслушивался и наконец различил звук, который, похоже, раздавался не в этой комнате. Звук исходил из горла мужчины, который хватал ртом воздух и стонал, словно от сильной боли. Он позвал этого человека, но в ответ голос затих, слышались лишь слабые всхлипывания.
От звука приближающихся шагов у Якоба сильнее забилось сердце. Когда открылась дверь, у него пересохло во рту. Казалось, комната наполнилась людьми. Все они кричали, все толкали его. Из соседней комнаты донесся вопль и потом умоляющий мужской голос. Они подхватили Якоба, держа его лицом вниз, и поднялись с ним вверх по лестнице, вышли наружу, двинулись по неровной поверхности. Потом они бросили его наземь и отошли. Тот, кто был там, внизу, в камере, теперь оказался здесь, снаружи, рядом с ним, и кричал от боли. Рядом с ухом Якоба клацнул затвор. Якобу подняли голову, сняли колпак. Он увидел ступни мужчины, распухшие и кровоточащие. Якоба схватили сзади за волосы, так что его взгляд был направлен прямо на человека, лежащего перед ним. Выстрел, громкий и близкий. Голова человека дернулась, выплеснулся мозг. Окровавленные ступни вздрогнули. Якобу снова надели колпак. Сзади ему приставили к шее дуло пистолета. Сердце колотилось у него в ушах, глаза были плотно зажмурены. Позади щелкнул курок.
Они снова подхватили его. Теперь они, казалось, обращаются с ним мягче. Они увели его. На сей раз — без всякой спешки. Его привели в дом, дали стул, чтобы он на него сел. С него сняли пластиковые наручники и черный колпак. Пот градом лился по его шее, затекая под воротник джеллабы. Мальчик поставил его барбуши у его ног. Ему налили стакан мятного чая. Он был настолько растерян, что не мог даже по-настоящему увидеть лица окружавших его, до того как они вышли из комнаты. Потом он опустил голову на стол, глотнул ртом воздух и заплакал.
Под колпаком его глаза привыкли к темноте, и он смог многое различить в темной комнате. В углу стояла узкая кровать. Одна стена была сплошь заставлена книгами. Все окна были закрыты ставнями. Он отхлебнул чай. Пульс снова замедлился, стал меньше ста ударов в минуту. Горло, сдавленное истерикой, расслабилось. Он подошел к книгам и стал по очереди изучать заглавия. Большинство из них были об архитектуре и инженерном деле: тома, посвященные подробному описанию зданий и механизмов. Имелись тут даже автомобильные руководства, толстые заводские инструкции с чертежами полноприводных транспортных средств. Все книги были на французском, английском и немецком. По-арабски были только восемь томов поэзии. Он сел обратно.
Вошли двое мужчин и оказали ему довольно официальный, но теплый прием. Один назвался Мохамедом, другой — Абу. За ними появился мальчик, несший поднос с чаем, стаканами и тарелкой лепешек. У обоих мужчин была большая борода, на каждом был темно-коричневый бурнус и армейские ботинки. Они сели за стол. Мальчик разлил всем чай и ушел. Абу и Мохамед внимательно разглядывали Якоба.
— Обычно это не входит в процедуру инициации, — произнес Мохамед.
— Член нашего совета счел, что ты представляешь особый случай, — добавил Абу, — потому что у тебя много внешних связей.
— Он решил, что у тебя не должно оставаться никаких сомнений относительно наказания за предательство.
— Мы с ним не согласились, — сказал Абу. — Мы подумали, что для человека, который носит фамилию Абдуллы Диури, такие демонстрации излишни.
Якоб понял, с каким почтением здесь относятся к его отцу. Налили и выпили еще немного чая. Разломили и раздали хлеб.
— В среду тебя посещал друг, — произнес Мохамед.
— Хавьер Фалькон, — сказал Якоб.
— Что он хотел с тобой обсудить?
— Он расследует взрыв в Севилье, — ответил Якоб.
— Мы знаем о нем все, — заметил Абу. — Мы просто хотим знать, что вы обсуждали.
— Испанская разведка попросила его обратиться ко мне от их имени, — сказал Якоб. — Он интересовался, не желаю ли я стать их источником.
— И что ты ему ответил?
— То же самое, что я отвечал американцам и британцам, когда они обращались ко мне с такими же предложениями, — проговорил Якоб. — Вот почему сегодня я здесь.
— И почему?
— Отвергнув предложения всех этих людей, которые унижали меня, суля деньги за мои услуги, я понял, что мне пора показать свою решимость и самому сделать шаг. Если я уверен, что я не с ними, из этого следует, что я с кем-то еще. Я отказал им, потому что это было бы самое непростительное предательство всего, за что боролся мой отец. А если так, я сам должен был выступить за то, во что он верил, и против того нравственного разложения, которое он так презирал. Поэтому, когда уехал мой друг, я сразу же отправился в мечеть в Сале и дал понять, что хочу помогать, делая все, что в моих силах.
— Ты по-прежнему считаешь Хавьера Фалькона своим другом?
— Да, считаю. Он действовал не от своего имени. Я по-прежнему считаю его честным человеком.
— Мы с интересом следили за взрывом в Севилье и его последствиями, — проговорил Мохамед. — Как ты, должно быть, понял, это сильно нарушило один из наших планов, и он потребовал серьезного пересмотра. Как мы понимаем, этой ночью было сделано несколько арестов. Задержали трех человек. Все они — члены политической партии «Фуэрса Андалусия», которая исповедует антиисламские взгляды: на их основе она хочет строить региональную политику. Мы давно и пристально за ними наблюдаем. Недавно они избрали нового лидера, о нем нам мало известно. Но мы знаем, что этих трех человек арестовали по подозрению в убийстве. Думают, что они убили отступника и предателя Татеба Хассани. Нас это не интересует, как не интересуют нас и эти три человека: мы считаем их незначительными фигурами. Мы хотим знать — и мы думаем, что твой друг Хавьер Фалькон сумеет помочь, — кто отдал приказ взорвать мечеть?
— Если бы он это знал, этих людей наверняка бы арестовали.
— Мы так не думаем, — произнес Абу. — Мы думаем, что они слишком влиятельны, чтобы твой друг смог до них дотянуться.
Севилья
9 июня 2006 года, пятница, 10.00
Фалькон знал, что, подначивая Анхела Зарриаса, он не добьется никакой зримой пользы, но он рассчитывал нанести его оболочке некие невидимые повреждения, которые позже могут привести к прорыву. Анхел Зарриас все-таки раскрылся, да и как могло быть иначе? Пока он готовился к битве против разрушительных сил материализма и безжалостной энергии радикального ислама, его подруга, женщина, которую он любил, дулась, точно обиженная двухлетняя девочка: эту женщину пожирали ее жалкие потребности и заботы. Она воплощала для него все неправильное в современной жизни, которую он выучился презирать: вот почему он решился использовать столь же разрушительные силы и фанатичную энергию, дабы вернуть лишившийся целей мир обратно в прежнее русло.
Фалькона начало беспокоить, что ярость, которую вызвало у Анхела известие о неуместном раздражении Мануэлы, может привести к опасной закупорке сосудов или фатальному инфаркту. Сорок пять лет политических разочарований Анхела наконец вылились в извержение разрозненных признаний, которые, несомненно, показывали, что он и «Фуэрса Андалусия» участвовали в заговоре, но они не помогли следствию перескочить пропасть и вступить на неизведанные территории.
Как они предварительно договорились, Фалькон не должен был никого допрашивать между половиной одиннадцатого и полуднем. Он собирался посетить похороны Инес Конде де Техада. Он поехал на северную окраину города, на кладбище Сан-Фернандо. Приблизившись к кладбищу, он насчитал три телевизионных фургона и семь операторских групп.
На кладбище был весь Edificio de los Juzgados и весь Дворец правосудия. У ворот клубились около двухсот человек, большинство из них курили. Фалькон знал их всех и не сразу смог пробраться сквозь толпу к родителям Инес.
Они и так не были высокими, а после смерти дочери, казалось, уменьшились в размерах. Они словно съежились от огромности этого события, а количество людей вокруг просто ошеломило их. Фалькон произнес должные слова соболезнования; мать Инес поцеловала его и обняла так крепко, словно он был спасателем в этом море человеческих существ. Рукопожатие ее мужа было почти неощутимым. Лицо его было вялым, глаза слезились. За ночь он постарел на десять лет. Он разговаривал так, словно не узнает Фалькона. Когда Фалькон собрался уходить, мать Инес схватила его за предплечье и хрипло прошептала: «Ей надо было остаться с тобой, Хавьер», но ответа на это не последовало.
