Все засмеялись, я покраснел, а тетя Розана ласково потрепала мои волосы.
Дядя Аделард посмотрел на меня и улыбнулся, его глаза сощурились.
- Ладно, иногда мне приходилось скакать на лошади, и у нас были коровы, одно время, где я работал. Да, возможно тогда я был ковбоем, Пол. А вообще я работал плотником, огораживал загоны. Не слышали о курятниках? У нас были курятники, но с продовольствием было настолько плохо, что однажды я просто оттуда сбежал…
Все засмеялись, а меня восхитило то, что он не забыл, как меня зовут. И я спрашивал себя, должен ли я попытать удачи и спросить его о той фотографии, но решил не выставлять себя дураком перед всей семьей, зная репутацию дяди Аделарда с его умением уходить от прямого ответа.
И он продолжил искать ответы на другие вопросы, такие как: «Ты видел Голд-Гейт-Бридж?» или «Это правда, что Mисисипи настолько широка, что невозможно увидеть другой ее берег?»
Я внимательно наблюдал за ним и обратил внимание на то, как он держался от всех нас на каком-то расстоянии. Он находился где-то между верандой и прихожей, будто нуждаясь в незанятом пространстве вокруг себя. Он сухо рассказывал о своих путешествиях без какого-нибудь волнения. О больших городах, таких как Чикаго и Лос-Анжелес, он говорил, что все они похожи на Монумент, только больше. Он шутил, или это было серьезно, но если его не впечатляли места, в которых он побывал, то почему же он из года в год переезжал с места на место?
И настал момент, когда вечер перелился в ночь, когда все начали вздыхать и зевать, шевелить ногами. Следующий день был рабочим, и никто не брал отпуск посреди недели. Мой отец, наконец, встал на ноги, моя маленькая сестричка спала у него на руках, будто кукла с повисшими конечностями. «Ладно, Дэл, мы рады видеть тебя дома. Как хорошо, что ты вернулся…»
Остальные также что-то бормотали в благодарность, поднимаясь и готовясь уйти. Дядя Виктор по-братски обнял его за плечи и чмокнул в щеку: «На фабрике у меня для тебя есть рабочее место, можешь устроиться на работу, когда пожелаешь», - сказал он, но в его словах была немалая доля юмора и иронии, ведь было очевидно, что он не ожидал от Аделарда, что тот примет его предложение.
«Пора исповедаться», - объявила мать как-то в субботу утром.
Я вздрогнул от этих суровых слов, но знал, что они прозвучат рано или поздно. Во время учебного года раз в месяц монахини водили нас в церковь, где мы каялись в наших грехах. Исповедь была пыткой. Нужно было шепотом рассказывать священнику о собственных грехах, губы должны быть у экрана, отделяющего тебя от него, пристально вслушивающегося в каждое твое слово. Твои одноклассники где-то рядом, на скамье снаружи, в ожидании своей очереди, и ты боялся, что твой голос поникнет через дрожащий занавес и будет ими услышан, донеся слова твоего позора до их ушей.
На протяжении каникул, агонизирующие признания в грехах были отложены на долгий срок, но хотя бы раз за лето мать посылала нас в церковь. Мы с Армандом всегда были против. Субботнее лето было насыщено бейсболом, кино и хозяйственными работами по дому, и исповедь уже казалась излишней. Но мать была непреклонна: «Летом случается худшее. Люди начинают беситься от жары, от яркого света. Сын ЛеЛондов утонул прошлым летом в реке. Вы что, хотите прямо в ад? Всевышний не прощает грехов, если не ходить на исповедь.»
Мои глаза были где-то за кухонным окном, пока Арманд произносил очередной свой аргумент. Я знал все свои грехи, накопившиеся во мне и пятнающие мою душу. Самый худший из них был моим скрытным актом ночью в кровати перед сном, когда перед моими глазами всплывали образы, за которыми следовал экстаз и позор. Я обычно признавался в этом, вынося презрительный укор священника: «Господь не любит грязи на сердце», - и затем перечень молитв, которые мне следовало произнести. Но теперь к этому греху добавились и другие. В моей руке побывала грудь женщины, что было еще хуже грязных фантазий в темноте и касания своего собственного тела. И это был моральный грех.
В тот день мы с Армандом притащились в церковь, и зашли в полное мрака помещение.
- Нам не выйти отсюда быстро, - прошептал Арманд, кивая на людей, терпеливо стоящих на коленях у скамей. - Столько народу.
На самом деле людей было не так много.
Меня ударила мысль: у него также имелись грехи, о которых он не хотел бы говорить?
- Что будет, если мы пропустим эту исповедь? - спросил я, поражаясь собственной смелости.
- Ничего, - ответил он. - Это - не грех.
- Но нам придется врать, если Ма спросит нас, когда мы придем.
- Мы лишь исповедуемся в следующий раз, - сказал он, в его словах была логика.
Мы нерешительно топтались в углу, вдыхая запах зажигаемых и уже горящих свечей. Я сэкономлю свои деньги и зажгу свечу за двадцать пять центов на следующей неделе, чтобы восполнить то, что я тихо себе пообещал. И новая мысль выплеснулась с моими словами:
- А что, если завтра утром? - шептал я. - Мы не сможем придти на молитву?
Арманд пожал плечами:
- Если мы рано встанем и придем к семи часам на утреннюю молитву. Ма и Па всегда приходят к десяти…
Еще один обман, и еще один грех.
- Пошли, - Арманд прошипел через плечо, направляясь на выход. Снаружи, на ярком солнечном свете, я наблюдал за ним, как он чуть ли не прыгал от радости. В то время, как я шел рядом, осознавая грехи, чернящие мою душу, и все же с облегчением оттого, что ужас момента исповеди был отложен еще на день.
Минутами позже я вернулся в церковь и снова стал на колени в дальнем углу, чтобы прочитать свод молитв - пять раз «Отчий наш» и пять раз «Благословенная Мария» - в надежде на то, что не попаду в ад, если не переживу это лето.
По дороге домой, я еще десять раз прошептал «Благословенную Марию» - для уверенности.
В течение следующих нескольких дней дядя Аделард посещал дома своих братьев и сестер, пообедав у одного, поужинав у другого и так далее. И в каждом доме в честь него выкладывали на стол лучшее серебро, предназначенное для праздников и торжеств. В нашем доме моя мать сделала туртье – франко-канадское блюдо, пирог с мясом, который обычно пекут на зимние праздники. Мать испекла его летом. Мясной пирог был любимой едой моего дяди. Он как-то заметил, что у моей матери - лучший туртье в мире.
Мы сидели за большим столом в обеденной комнате, которую открывали лишь по праздникам и по особым случаям. Дядя Аделард ел, будто голодал полгода. Еда исчезала настолько быстро, что казалось, что он проглатывал, даже не прожевывая. Он лишь однажды поднял глаза, чтобы увидеть, как мы в страхе наблюдаем, как он поглощает пищу.
- Приходилось учиться быстро есть, - сказал он. - Потому что никогда не знаешь, когда тебя оторвут от еды.
На себе я иногда чувствовал его глаза, чего все время стеснялся, но был рад тому, что он заметил меня. Мать рассказывала, что в случайных письмах, получаемых от него, он всегда расспрашивал обо мне. «Он говорит, что ты - чувствительный мальчик», - сказала она, когда меня озадачило его внимание.
Во время еды дядя Аделард расспрашивал каждого из моих братьев и сестер, о школе и о многом другом. Это были вежливые вопросы, на которые следовали обычные ответы, хотя Арманд вызывающе высказал, что он не может дождаться возраста, когда можно будет оставить школу и начать работать на фабрике гребенок, и отец закачал головой. Это была старая семейная традиция, но отец хотел, чтобы Арманд продолжил учиться. В семье Морё никто еще не получал среднее образование в школе - все десять классов, все стремились начать работать как можно раньше. И отец настаивал, чтобы его дети нарушили эту традицию. Его особенно тревожил Арманд.
Наконец, взгляд дяди Аделарда упал на меня и задержался:
- А ты, Пол, все также пишешь стихи?
Я сощурил глаза и покраснел. Еда остановилась у меня во рту, как говорят, не выплюнуть, не проглотить. Челюсти увязли в печеном тесте. Но я собрался с силами, чтобы кивнуть и хоть как-нибудь произнести лишь одно слово: «Да». Хоть мои братья и сестры, казалось, получили немалое удовольствие от моего дискомфорта, в глубине души я был рад, что дядя Аделард знал о моих стихах.
- Только подумай, Лу, - обратился он к моему отцу. - Френчтаунский мальчишка становится не кем-то, а писателем. Когда-нибудь мы поймем, что он - один из нас. Можешь представить себе, что когда-нибудь в центральной городской библиотеке ты возьмешь в руки книгу, написанную Полом Морё.
Полом Морё.
Перспектива ослепила меня, и я сумел проглотить пищу, застрявшую во рту. Еда потеряла значение, даже яблочный пирог и взбитые сливки на десерт. Представить себя известным писателем, путешествующим по миру и возвращающимся домой во Френчтаун, где тебя будет приветствовать собравшаяся на перроне толпа, когда поезд будет медленно и важно въезжать под навес центрального вокзала.
