— Никогда, — ответил Грейтхауз, и его ответ прозвучал одновременно со словами Мэтью:
— Сплошь и рядом.
— Двуглавый ответ одноголового чудовища, — заметил Талли. — Так вот, я вам так скажу: это проблема, которую необходимо решить. Я не ожидаю, что вы поплывете на сахарные острова прямо сейчас, но не могли бы вы об этом подумать, и сказать мне, зачем это делается? А также что я мог бы предпринять для того, чтобы предотвратить это в следующем месяце?
— Это лежит несколько вне нашего поля деятельности, — сказал Грейтхауз, — но я бы предложил, чтобы команда взяла эти самые пистолеты и боеприпасы, очевидно, хранимые в рундуке, и с их помощью вышибла ту дрянь, что у пирата между ушами. Это, я думаю, решило бы проблему.
— Очень хороший совет, сэр, — ответил Талли с мрачным выражением и коротким кивком. — Наверняка команда примет его к сведению в своей водяной могиле, поскольку эти морские гады уже ясно показали, что пушки имеют преимущество над пистолетами в любой день, и даже в воскресный. — Он поправил треуголку указательным пальцем. — Сейчас я пойду домой выпить стаканчик горячего рому. И если стаканчик превратится в два, в три, а потом стаканчики выстроятся в очередь, то увидимся на следующей неделе.
С этими словами он развернулся и побрел под снегом к своему прекрасному дому на Голден-Хилл-стрит. Через секунду он превратился в неясный контур за стеной белых хлопьев, еще через секунду остались одни хлопья безо всякого контура.
— Насчет горячего рома он правильно высказался, — заметил Грейтхауз. — Заглянем в «Галоп»?
— Неплохо бы, — ответил Мэтью.
Может быть, там он сыграет партию в шахматы — чтобы заставить мозги работать.
— Наш человек, — одобрил Грейтхауз. Они бок о бок побрели в направлении Краун-стрит, и Хадсон уточнил: — Тебе и ставить.
Почти в полвторого ночи (как удалось установить позже) на двадцать первое февраля, через четыре дня после того, как Хупер Гиллеспи поймал на крючок групера, взорвался один хорошо известный дом на углу Краун-стрит и Смит-стрит. Взрыв был такой силы, что крыша взметнулась пылающими осколками и рухнула посреди улицы. Ставни и двери вынесло. Стекло витрины потом нашли в деревянных стенах гостиницы «Ред-Баррел-Инн» на другой стороне улицы. Гостиницу тоже тряхнуло, да так, что допивавшие в зале пьяницы решили, будто кулак Господень обрушился на них за грехи их. Здание на углу Краун-стрит не столько загорелось, сколько полыхнуло — будто факел, обмотанный кольцами свиного сала. Грохот взрыва выбросил из кровати всех горожан от Голден-Хилл до Уолл-стрит, и даже ночные развлечения в заведении Полли Блоссом на Петтикот-лейн были прерваны раскатами грома, доносящимися из города.
— Это что еще? — воскликнул Гарднер Лиллехорн, садясь в кровати рядом с Принцессой, лицо которой было густо намазано зеленым кремом. Тем, который, как известно, возвращает красоту даже самым уродливым женщинам Парижа.
— Ну и грохот, черт побери! — рявкнул Хадсон Грейтхауз, садясь в кровати рядом с ширококостной белокурой вдовой, давным-давно забывшей значение слова «нет».
— Боже мой, что это? — спросила мадам Корнбери, садясь в кровати рядом с тушей своего мужа, который свернулся под одеялом с пробковыми затычками в ушах — чтобы не просыпаться от собственного храпа.
И Мэтью Корбетт тоже сел в тишине своей небольшой, но чисто прибранной молочной, и зажег третью свечу в дополнение к тем двум, что горели всю ночь, отпугивая демонов Слотера и Такк. Осмелев при свете, Мэтью вылез из кровати и оделся, готовясь к худшему: у него было ощущение, переходящее в уверенность, что этот взрыв поразил нечто более ценное, нежели набитый канатами склад.
Пламя полыхало с ужасающей силой. Ночь наполнилась искрами и дымом, расцвела оранжевым, как августовский рассвет. Лихорадочно заработали ведерные бригады. Пожарные старались изо всех сил, но им пришлось перенести внимание на окружающие здания, чтобы не дать огню распространиться.
Вот так погибла мастерская портного Бенджамина Оуэлса и его сына Ефрема.
В свои последние секунды она закашлялась огнем и задохнулась пеплом, и стоящий рядом с Ефремом Мэтью видел, как стали отваливаться обожженные дочерна кирпичи, сперва один, потом еще и еще, пока грудой щебня не засыпало все, что обеспечивало процветание семьи Оуэлс.
— Все кончено, — очень тихо сказал Мэтью своему другу.
Он положил Ефрему руку на плечо, но это был слишком малый жест для столь огромной трагедии. Рядом стоял Бенджамин Оуэлс, глядя на пылающие угли. До сих пор он держался стоически, но теперь, когда все кончилось, слезы потекли по его лицу.
Вдруг по толпе пробежала рябь. Мэтью ощутил ее, будто лезвие ножа скользило по хребту. Кто-то что-то закричал на той стороне Краун-стрит, но неразборчиво. А Мэтью окружили бормочущие голоса, словно вокруг него шепотом передавали друг другу секрет.
— В чем дело? — спросил он у ювелира Израиля Брандьера, стоящего от него справа, но тот лишь посмотрел на него через очки в роговой оправе и ничего не ответил. Рядом с ним стояла прачка Джейн Невилл, и она тоже обратила к Мэтью лицо, на котором сомнение мешалось с подозрительностью. Мэтью преследовало ощущение, что он попал в сон, сотканный из оттенков серого дыма и красных углей. Человеческие фигуры вокруг теряли очертания, расплывались. Кто-то окликнул его по имени:
— Корбетт?
Сквозь мрак нельзя было разглядеть, кто это. Потом через толпу протолкался человек в лиловом костюме и лиловой треуголке с белым пером, поймал его за руку, и Мэтью узнал Гарднера Лиллехорна.
— Пойдемте со мной, — произнес чернобородый главный констебль, держа в свободной руке фонарь. Трость с львиной головой была зажата под мышкой.
Мэтью не упирался, дал себя увести. За ним вплотную затопал Диппен Нэк, причмокивая, будто жевал мясо и грыз кости некоего молодчика.
— Это что значит? — спросил Хадсон Грейтхауз, выходя из толпы. Лиллехорн не дал себе труда ответить.
— Стойте! — приказал Грейтхауз, но главный констебль был здесь в своих правах и никому не обязан был подчиняться.
Мэтью знал, что за ним идут еще люди; он оставлял небольшой кильватерный след, как корабль, плывущий через льдистую гавань. Краем глаза он увидел Берри и ее деда, у которого наверняка не слабо дергался нос в поисках новостей для «Уховертки». Увидел Хадсона, конечно же, идущего совсем рядом, все еще требовательно задающего Лиллехорну вопросы, на которые не последует ответа. Увидел Ефрема Оуэлса, передвигающегося как задымленный лунатик. Увидел округлого седобородого Феликса Садбери, владельца таверны «С рыси на галоп». Констебля Урию Блаунта и владельца конюшни Тобиаса Вайнкупа. А справа, нога в ногу с этой странной процессией, шагала чета Мэллори: доктор и его красавица-жена. Они, заметил Мэтью, шли под руку. И уставились прямо перед собой, делая перед всем миром вид, будто вышли на самую что ни на есть непринужденную прогулку в июльский вечер. Вот только воздух нынче был жестокий и злой, и жестокость написала была у них на лицах.
Главный констебль подвел Мэтью к ближайшему колодцу, который стоял примерно в сорока шагах к востоку на Краун-стрит. Он отпустил руку Мэтью, наклонился вперед, под деревянный навес, защищающий колодец от стихий, и посветил фонарем вверх.
— Мистер Решатель Проблем! — сказал Лиллехорн голосом настолько твердым, что мог бы выжать сок из камня. — Не дадите ли вы себе труд решить вот эту?
Мэтью встал рядом с Лиллехорном, испытав какую-то внутреннюю дрожь, которую можно было назвать предчувствием, и посмотрел туда, куда светил фонарь.
И там.
Там.
Белой краской на изнанке крыши.
Мэтью Корбетт.
На всеобщее обозрение.
— Я сперва не заметил. — Голос Лиллехорна уже звучал не жестко, а обыденно. — Не заметил, пока пожар почти не погас. Похоже, мистер Решатель Проблем, у вас завелась большущая проблема.
— Что тут такое? — Хадсон Грейтхауз втиснулся под крышу — посмотреть вверх, и Мэтью не мог не подумать, не защемило ли у него при этом сердце: оказаться так близко от колодца, точь-в-точь такого, в каком он чуть не погиб в октябре. Тут же Грейтхауз сам ответил на свой вопрос: — Черт знает что!
— Я первый увидел! — сказал человек, выступивший из толпы зевак. Мэтью узнал перекошенную физиономию Эбенезера Грудера, известного карманника. У него был полный рот сломанных зубов, и при разговоре слюна брызгала, как из лейки. — Мне же награда полагается?
— Да вот она, — ответил Грейтхауз и так двинул его в зубы, что оставшиеся пеньки прыснули в стороны и краденый ботинок слетел с ноги, когда его владелец приземлился на спину, теряя сознание.
— Прекратить! Прекратить! — заверещал Лиллехорн на верхних регистрах игрушечного органчика.
