И здесь, в темном море, плавает та большая акула. Кружит, кружит, подбираясь все ближе и ближе.
Чья-то рука легла ему на плечо — и Мэтью чуть не выскочил из ботинок.
— Прости! — сказала Берри, отступая. Она была в черном плаще с капюшоном и почти сливалась с ночью. — Ты размышлял?
— Да, — ответил он, когда почувствовал, что может говорить членораздельно. Сердце стучало, как полковой барабан под кулаками безумца. — Что это за манера — подкрадываться к человеку?
— Прости, — повторила она. — Еще раз.
В последних словах отчетливо ощущалась толика жгучего перца.
Мэтью кивнул. Рыжих злить не следует — себе дороже. Разумнее чуть отступить.
— Ладно, ничего страшного.
Он пожал плечами. Сердце успокаивалось, переходя постепенно с галопа на рысь, и это навело юношу на мысль, что хорошо бы выпить кружку эля в одноименном заведении на Краун-стрит, если Феликс Садбери уже открыл таверну для участников ведерных бригад и пожарных-караульных. Кажется, Нью-Йорк становится городом, который никогда не спит. Шумит, во всяком случае, всегда.
— Мэтью?
— Да?
Он смотрел в землю, но сейчас поднял глаза на девушку.
— У тебя есть какие-нибудь мысли? Ну… по-настоящему. Есть?
— Не-а, — ответил он. Чуть поспешней, чем надо было.
Она подошла на шаг ближе. Взгляд у нее был внимательный и серьезный, и «не-a» явно не показалось ей удовлетворительным ответом.
— Это на тебя не похоже, — сказала она. — У тебя всегда есть какие-то мысли. Одни, наверное, лучше, другие хуже… — она запнулась. Мэтью знал, что она вспомнила некий прием, связанный с лошадиным навозом, когда прошлым летом во время довольно опасного приключения надо было уберечь лица от ястребиных когтей. — А некоторые намного лучше. Но всегда есть. Если бы у тебя их не было, ты бы не был… — она снова замолчала, подбирая слова, — …самим собой. Так что если они есть — мысли, я имею в виду, — то я бы хотела их услышать. Если ты не против поделиться со мной.
Он смотрел на нее с расстояния, которое им обоим казалось ужасно далеким, но в этот момент — до неловкости близким. Она, как понял Мэтью, просит его ей довериться. Потому что она читает в его глазах, как он что-то скрывает, а она хочет, чтобы он был с ней откровенен.
За несколько секунд Мэтью успел подумать о многом. О том, что мог бы сказать. О правильном выборе слов, о верной интонации голоса. Осторожно построенная фраза, огибающая правду очень близко, чтобы сдержать любопытство девушки и не подвергнуть ее опасности. Но вышло у него всего два слова:
— Не могу.
С этими словами он отвернулся и зашагал в сторону Краун-стрит и «Галопа» в поисках ночной выпивки.
Берри осталась стоять, где стояла. Ветер казался холоднее, она туже запахнула плащ.
«Ох, Мэтью, — подумала она. — Куда же ты уходишь?»
Ей всегда представлялось, что он уходит куда-то. Постоянно в пути. Неизменно прочь от нее — так оно кажется. Она ни за что бы ему не рассказала, что иногда смотрит по утрам из кухонного окна, как Мэтью выходит из дверей своей молочной. Что всегда отмечает, как он чисто умыт и тщательно выбрит, готовый к выходу в мир. Только вот после возвращения из последних странствий по лесам он вроде бы уже не так готов к выходу в мир, как прежде. Мэтью изменился, и хотя не хочет об этом говорить, но она видит, что шаг у него замедлился, плечи чуть ссутулены, будто в ожидании удара. Может быть, это молчание его и убивает — изнутри, очень медленно. Возможно, подумала она, если бы он ей доверял настолько, чтобы рассказать… тогда он мог бы вернуться по-настоящему из тех дебрей, потому что там он оставил какую-то милую и наивную частичку своей души, и ей, Берри, остро не хватает этой частички.
Она очень, очень бы хотела рассказать ему свою теорию собственной невезучести. Поведать о бедном Ефреме, всегда наступающем на крысиную нору или в грязную лужу, когда идет рядом с ней. Или о незадачливом Эштоне, который так старался быть собранным и аккуратным, когда впервые зашел за ней, и тут же сломал себе каблук. Это даже стало шуткой для них двоих — сколько каблуков он сломал рядом с Берри.
Но девушка помнила летний день, когда сидела на конце длинного пирса и рисовала. Да, тот еще пирс — просто жуть из пронизанных древоточцем досок, разделенных щелями шириной в ладонь. Жертва всех стихий и судов, ведомых неумелыми капитанами. Она выбрала эту развалину, чтобы ее не беспокоили.
А потом появился он.
«Можно мне подойти?» — спросил он.
«Если хотите», — ответила она, подумав, что мальчику хочется поплавать в морской воде.
Она продолжала рисовать, терпеливо ожидая вопля и всплеска. Потому что на этом гнилом причале правит бал ее невезение, и значит, мальчику не суждено дойти до конца доски.
Она ждала. Ждала.
И вдруг он оказался рядом. Она услышала, как он вздохнул с облегчением, и сама тоже испустила вздох облегчения из-под соломенной шляпы и сказала с лукавой улыбкой: «Хорошая погода для прогулки, правда, мистер Корбетт?»
А он ответил слегка дрожащим голосом: «Воодушевляющая».
И она вернулась к своей работе, которая состояла в том, чтобы передать цветовую сущность пастбища в Бруклине, и подумала: «Любой другой упал бы обязательно. Отчего же он не свалился?»
Этот вопрос все еще интересовал девушку.
И теория о ее предполагаемом дурном глазе (по крайней мере в отношении молодых людей), состояла в том, что этот самый дурной глаз вел ее в правильном направлении, как компас ведет корабль искателя приключений. Но куда направляется Мэтью, было ей неведомо. Иногда казалось, что он смотрит сквозь нее, будто она всего лишь туман, который можно раздвинуть рукой, как шелковую паутину.
Я бы хотела быть нужной тебе, безмолвно сказала она ему, где бы он ни бродил сейчас в темноте. Прошу тебя… ты мне это позволишь?
Но ответа не было. Был только зимний ветер, холодными пальцами ощупывающий лицо молодой девушки, исполненной надежд.
Стало ясно, что в ближайшее время Мэтью этой дорогой не вернется.
Поэтому Берри прекратила напрасное ожидание и пошла домой спать.
Мэтью успел наполовину побриться, когда в дверь постучали. Он оторвался от зеркала, где отражалась довольно бледная усталая физиономия, и крикнул в сторону двери:
— Кто там?
До двери было всего шесть футов.
Ответа не было. Если не считать ответом повторного стука в дверь — сильного и настойчивого.
— Да! — воскликнул Мэтью несколько раздраженно. Утром ему было не до шуток. Это Берри, что ли, резвится? Нет, ночью она явно не была в игривом настроении и нынче утром тоже не будет. Свечные часы на стене показывали начало восьмого. Они представляли собой свечу в металлическом держателе, размеченном равноудаленными делениями.
— Чем могу быть полезен?
Мэтью держал бритву, готовясь провести по подбородку.
— Я пришел сюда, — сообщил мужской голос из-за двери, — говорить с мистером Мэтью Корбеттом.
Этот голос не показался Мэтью знакомым. Да, приглушен и искажен дверью, но… какой-то странный был в нем акцент. Мэтью положил бритву рядом с блюдцем мыльной пены и тазиком с водой.
— Кто вы такой?
— Я — посетитель, — ответил голос, — чей визит для вас имеет великую важность.
Мэтью никогда такого акцента не слышал. Английский, да, но в нем определенно слышалось… как бы обозначить это свойство? Певучесть? Какая-то странная мягкость? Слегка раскатистое «р», но определенно не шотландское. Любопытство Мэтью взяло верх. Он натянул на ночную одежду серый плащ, быстро смыл с лица мыло, подошел к двери, отпер ее и распахнул.
И увидел прямо перед собой белый шарф, пересекающий белую рубаху, прикрывающую широкую грудь. Посередине шарфа красовался орнамент, вышитый жемчугом и бирюзой. Щеголь был одет в широкие белые панталоны и черные ботинки. С плеч шириной как раз с дверной проем свободно свисал разноцветный плащ, отороченный шерстью ягненка. Пришедший — ростом в шесть с половиной футов, не меньше, — чуть наклонился, чтобы стало видно его лицо. На голове его белела чалма, закрепленная аналогичным орнаментом из жемчуга и бирюзы.
— Меня зовут Сирки, — произнес тонкогубый рот из-под крючковатого носа на широком коричневом лице. — Позвольте мне войти?
Ощущение Мэтью нельзя было назвать иначе, как трепетом ужаса. Ледяная дрожь пробежала по шее, растеклась по рукам, спустилась по ногам до самого низа и приковала их к полу. Все потому, что Мэтью знал это имя, хорошо его запомнил, и по весьма серьезной причине. После убийства миссис Такк он нашел в ее вещах письмо, написанное беглым почерком, и в начале письма значилось: Бостон, пятнадцатое августа. В письме говорилось:
«Дорогая миссис Такк!
