Человечек медленно отступил к входной двери, и Фредрик решил, что тот понял, наконец, о чем идет речь.
Но оказалось, что человечек лишь сменил тактику. Приподняв плечи, он снова приблизился. Он пригнулся, словно желая показаться еще меньше, и склонил набок голову.
— Квод не займет много места, — пропищал он. — Квод никому не помешает. Вы меня даже замечать не будете.
Такая покорность была еще противнее упрямства. Фредрик склонился к человечку и строго сказал:
— Этот вопрос не обсуждается. Сейчас же уходи, не то я вызову полицию.
Человечек стремительно, как хорек, обошел Фредрика сзади и, прежде чем тот успел среагировать, открыл дверь и юркнул в каморку под лестницей.
— Привет!
Фредрик, наклонившись, протиснулся в тесноту каморки. Он не видел человечка, но слышал, как тот чем-то громыхает в глубине тесного помещения.
— Сейчас же выходи! Ты, как там тебя зовут?
— Квод, — ответил голос, показавшийся Фредрику в темноте еще более квакающим и нечеловеческим, чем при дневном свете. — Квод, — прозвучало снова, но на этот раз рядом, так близко, что Фредрик ощутил дыхание человечка на своей руке.
Фредрик наугад протянул руку в темноту и за что-то ухватился. В первый момент ему показалось, что это старая швабра, и он уже хотел разжать кулак, придя в ярость оттого, что человечку удалось от него ускользнуть, когда услышал стон и понял, что ухватил человечка за волосы. Они были жесткими, пыльными и напоминали лошадиную гриву. Квод неистово извивался, стараясь вырваться. Из темноты на Фредрика пахнуло чем-то неприятным.
— Не вырывайся, Квод. Я не хочу причинять тебе боль. Я только хочу, чтобы ты ушел.
Человечек, казалось, сдался и притих.
— Ну… так давай выйдем.
В ту же секунду Квод резко дернул головой и вырвался, оставив в кулаке Фредрика клок волос. Потом Фредрик ощутил сильную боль в кисти и вскрикнул. Человечек укусил его.
Открыв дверь, Фредрик выскочил в прихожую. Разглядывая кровоточащую руку, он слышал, как Квод чем-то шумит в каморке. Фредрик вышел на кухню, открыл кран и подставил руку под струю воды. На мойке лежали старые прокладки. Он положил их в салфетку и выбросил. Потом другой салфеткой замотал рану на руке. Закончив с этим, он вернулся в прихожую и остановился у двери в каморку.
— Квод, — вполголоса позвал он.
Открыв дверь, он заглянул под лестницу и крикнул:
— Квод, я на тебя не сержусь, выходи!
Ответа не было. Он подождал пару минут, но внутри было по-прежнему тихо.
Фредрик достал из кухонного стола карманный фонарь и посветил внутрь. Это было единственное помещение в доме, которого не коснулся ремонт. Чего там только не было: старые банки из-под краски, велосипедный руль, остатки обоев, телефон с наборным диском, пара грязных рабочих рукавиц, старая кофемашина, жестяное ведро, стул без сиденья, кисть, покрытая засохшей краской. Словом, настоящий чулан с хламом.
Около двери нормальный человек еще мог стоять в полный рост. Но дальше с потолка нависали витки лестницы, и под последней ступенькой высота каморки была не больше полуметра.
Фредрик повел фонарем, освещая уголки каморки. Человечка нигде не было видно.
Фредрик, насколько смог, протиснулся под лестницу и посветил фонариком под последние ступеньки. Ему показалось, что этот ход ведет дальше. Фредрик лег на живот, положил рядом фонарь и заглянул под лестницу. Да, пространство каморки продолжалось узким ходом, не больше полуметра в диаметре. Потом ход делал поворот, и, что там было дальше, разглядеть было невозможно.
Сначала Фредрик подумал, что этот ход ведет в погреб, хотя и не понятно зачем. Но потом вспомнил, что погреба здесь нет, что вообще-то было странно для старых домов такого размера. Вместо погреба была кладовка с настоящим подвалом.
Насколько это было возможно, Фредрик осветил ведущий вниз ход. Может быть, Квод заполз туда? В подвал дома? Должно быть, так и есть — куда бы еще он мог исчезнуть? Нет, ему самому вползти в этот ход ни за что не удастся.
— Квод, ты здесь?
Ответа не было.
Дрожа от внезапно нахлынувшей клаустрофобии, Фредрик отполз назад. Он облегченно вздохнул, когда наконец смог выпрямиться во весь рост.
Паула Крейц бежала.
Над полями стлался туман, в лесу пели птицы, толстые подошвы найковских кроссовок мягко пружинили при каждом шаге. Она равномерно и ритмично дышала, вбирая ноздрями свежесть раннего утра — чистый воздух, влажный туман, запах земли и травы.
Она любила бегать рано утром. Вставала в четверть шестого, кормила и пеленала Оливию, а затем надевала тренировочный костюм, кроссовки — и прочь из дома!
Это время дня принадлежало только ей одной. Она становилась свободной женщиной, без мужа и детей, перед ней открывались безграничные возможности. Реальными были только ритмичный бег, ровное дыхание и вечная природа вокруг. Бегала она быстро и много.
Она любила перегрузки, любила доводить себя до полного изнеможения, после которого приходило счастье. Иногда бег напоминал Пауле танцы, и она вспоминала чудесные дни, проведенные в танцевальной академии. Тогда она была молода и — по крайней мере, временами — так счастлива, как не будет уже никогда в жизни.
Паула открыла для себя танцы в шестнадцать лет, в самый разгар пубертатного криза. Танцевала она и раньше. Как многие девочки, в шестилетнем возрасте она занималась в балетной студии. Розовая пачка с рюшечками радовала ее, как и восхищенные взгляды строгих родителей, сидевших в зале во время показательных выступлений. Но так же, как многие девочки, Паула в какой-то момент насытилась, ей наскучили танцы, и она занялась другими делами. Она была тогда слишком мала, чтобы что-то понимать. Тогда это была просто игра.
Позже она часто упрекала родителей за то, что они разрешили ей бросить танцы. Почему они не проявили строгость? Почему они ее не переубедили? Почему ничего ей не объяснили? Почему не заставили? Только в шестнадцать она поняла то, что было недоступно ребенку: надо начинать танцевать рано, чтобы стать настоящей танцовщицей. Тренировать сухожилия и растягивать мышцы надо в раннем детстве, когда тело пластично и поддается растяжке, а потом упорно продолжать упражнения. Нельзя сделать перерыв на десять лет, а потом вернуться к тому, на чем остановилась. Она возненавидела мать за то, что та ничего не сделала для того, чтобы она продолжала упражняться. Почему она не отправила Паулу в настоящую балетную школу с хорошими преподавателями и железной дисциплиной?
Начав всерьез заниматься танцами, она поняла, что это отнюдь не простенькая детская игра, в которую она играла в балетной студии, когда была ребенком. Настоящий танец очень глубок и серьезен. Линии, углы, энергия. Танец — это математика. Истина по ту сторону от повседневных истин. Танец предъявляет человеку тяжелые, практически невыполнимые требования. Инструмент, которым человек располагает для решения этой задачи, не высокотехнологичный аппарат, не компьютер, который может все рассчитать. В распоряжении танцовщика только его собственное тело. Оно есть у всех нас, у кого щедрое, у кого не очень, но в любом случае никто не может его у нас отнять. Это гениальное изобретение природы!
В возрасте восемнадцати лет она поступила в танцевальную академию, где начала заниматься классическим балетом, современными танцами, характерным танцем, музыкой, танцевальными композициями и режиссурой. Она интенсивно училась сама. А по субботам преподавала в детской балетной группе. Она понимала, что стать балериной классического балета она не сможет — слишком поздно начала она учиться, но в свободном, характерном танце кое-какие возможности у нее оставались. Многие начинали слишком поздно. Например, ее преподавательница Ангелика Мейер пришла в балет, когда ей был двадцать один год.
Ангелику Мейер Паула любила больше, чем своих родителей, и больше, чем своего мужа.
Учеников детской группы она любила больше, чем собственных детей. Эти маленькие девочки доставляли ей истинную, неподдельную радость, придавали силы и энергию. Она любила наблюдать, как по-разному эти маленькие личности трактуют музыку. Щедро и самозабвенно Паула отдавала им то, что знала и умела сама. Она отдавала им все, отдавала так, как никогда не сможет отдать своим родным детям.
Конечно, Паула скорее умерла бы, чем призналась в этом кому бы то ни было. То была ее сокровенная тайна.
Любовь к Ангелике Мейер была чем-то особенным. В ней не было ничего эротического. Никакой дружбы — да и какая дружба возможна между танцовщицей с таким опытом и гениальностью и Паулой? Сама мысль об этом была смехотворной. Не был это и запутанный комплекс любви дочери к матери.
Любовь между учительницей и ученицей была совершенно особого рода. Это любовь без сексуальной зависимости и без прочной пуповины.
