Адамберг нажал на отбой и задумался. О старом Лусио и о том, не чешется ли у Диалы и Пайки незаконченный укол на мертвой руке.
Утром 21 марта комиссар, не спеша, поприветствовал все без исключения деревья и веточки по дороге от дома на работу. Даже в дождь, который лил не переставая с того дня, как град обрушился на Жанну д'Арк, дата заслуживала почета и уважения. Даже если в этом году Природа явно запаздывала, отвлекшись на какие-то свои неведомые свидания, или просто валялась в постели, как Данглар, раз в три дня позволявший себе такую роскошь. Природа — дама капризная, думал Адамберг. Нельзя от нее требовать, чтобы все было готово к утру 21-го, учитывая астрономическое число почек и невидимых глазу личинок, корней и ростков, на которые тоже требуется бешеная энергия. По сравнению с ее подвигом нескончаемые будни уголовного розыска казались маковой росинкой, детской забавой, и поэтому Адамберг со спокойной совестью то и дело застывал на краю тротуара.
Данглар бросился навстречу комиссару, не дожидаясь, пока тот неторопливо пересечет так называемый Зал соборов, где проходили общие совещания, чтобы разложить по цветку форситии на столы шести представительниц прекрасного пола в уголовном розыске. Долговязое тело майора, которое, казалось, оплыло когда-то, как свеча, лишив своего обладателя плеч, размягчив ему торс и искривив ноги, не было приспособлено к быстрой ходьбе. Адамберг всегда с интересом наблюдал за своим замом в забеге на длинные дистанции, опасаясь, что рано или поздно тот просто потеряет руку или ногу.
— Мы вас искали, — задыхаясь, выговорил Данглар.
— Я отдавал дань, капитан, а теперь чествую.
— Уже начало двенадцатого, черт побери.
— Мертвые часов не наблюдают. С Арианой я встречаюсь только в четыре. Утром она спит. Никогда не забывайте об этом.
— Я не о мертвых, а о Новичке. Он вас прождал два часа. Он уже трижды записывался к вам на прием. Приходит и сидит тут, как бедный родственник.
— Извините, Данглар. У меня было свидание поважнее, назначенное год назад.
— С кем?
— С весной, а она такая обидчивая. Если вы не окажете ей должного уважения, она уйдет и будет дуться. Пойди ее поймай потом. А Новичок сам вернется. Какой такой Новичок, кстати?
— Черт возьми, новый лейтенант, который замещает Фавра. Два часа прождал.
— Какой он из себя?
— Рыжий.
— Отлично. Хоть какое-то разнообразие.
— Вообще-то он брюнет, но с рыжими прядями внутри. Полосатый, как зебра. Я впервые такое вижу.
— Тем лучше, — сказал Адамберг, положив последний цветок на стол лейтенанта Виолетты Ретанкур. — Если уж на то пошло, в новичках должно быть хоть что-то новое.
Данглар, сунув вялые руки в карманы весьма элегантного пиджака, наблюдал, как огромная Виолетта Ретанкур вставляет желтый цветочек в бутоньерку.
— Наш-то совсем новый, даже чересчур, на мой вкус. Вы читали его дело?
— Урывками. В любом случае испытательный срок — полгода.
Адамберг собирался уже распахнуть дверь в свой кабинет, но Данглар остановил его:
— Он ушел. Заступил на пост в чулан.
— Почему Камиллу охраняет именно он? Я просил опытных полицейских.
— Потому что никто, кроме него, не согласился на эту чертову каморку. Все остальные сломались.
— А новичок — козел отпущения.
— Конечно.
— И давно ли?
— Да уж три недели как.
— Пошлите ему на смену Ретанкур. Она-то уж точно высидит.
— Да она сама вызвалась. Но тут есть одна неувязочка.
— Какая может быть неувязочка с Ретанкур?
— Одна-единственная. Она в этом чулане пошевелиться не может.
— Слишком толстая, — задумчиво сказал Адамберг.
— Слишком толстая, — подтвердил Данглар.
— Ее волшебные формы спасли мне жизнь.
— Я понимаю, но она все равно не в состоянии двинуться в чулане. А это значит, что она не может сменить Новичка.
— Хорошо. Сколько ему лет?
— Сорок три.
— И на что он похож?
— В каком смысле?
— В смысле эстетики и соблазнибельности.
— Нет такого слова — соблазнибельность.
Комиссар почесал в затылке, что свидетельствовало о крайней степени растерянности. Каким бы изощренным ни был ум Данглара, он терпеть не мог, как и все мужчины, комментировать внешний вид собратьев по полу и прикидывался, что ничего не слышал, ничего не знает. А Адамбергу позарез надо было выяснить, что собой представляет мужик, который вот уже три недели несет вахту у дверей Камиллы.
— Как он выглядит? — не отступал Адамберг.
— Очень ничего себе, — с сожалением признал Данглар.
— Ему не обломится.
— Нет. Но меня не Камилла беспокоит, а Ретанкур.
— А ей не все равно?
— Говорят, нет.
— Очень ничего себе до какой степени?
— Строен как тополь, кривая улыбка, печальный взгляд.
— Ему не обломится, — повторил Адамберг.
— Всех мужиков на земле не перебьешь.
— Всех — нет, а мужиков с печальным взглядом — да.
— У нас совещание, — внезапно сказал Данглар, взглянув на часы.
Название «Зал соборов» придумал, конечно, Данглар. Сейчас на общий сбор явились все двадцать семь служащих уголовного розыска. Майор на этом не остановился. Он пытался, например, вбить в голову полицейских термин «коллоквиум», призванный сменить удручавшее его «совещание». Интеллектуальный авторитет Адриена Данглара был столь велик, что все подчинялись его выбору, даже не задаваясь вопросом о его уместности. Новые слова, предложенные майором, словно лекарство, в благотворном действии которого никто не сомневается, усваивались так быстро, что дать задний ход уже было невозможно.
Данглар делал вид, что мелкие лингвистические неурядицы не имеют к нему никакого отношения. Его послушать, получалось, что эти устаревшие термины сами вынырнули из глубины веков, чтобы пропитать собою стены зданий, словно древняя вода, сочившаяся по подвалам. «Приемлемое объяснение», — признал Адамберг. «А что такого?» — отозвался Данглар.
Коллоквиум начался с обсуждения убийств на Порт-де-ла-Шапель и смерти шестидесятилетней женщины в лифте от сердечного приступа. Адамберг быстро пересчитал своих подчиненных — троих не хватало.
— Где Керноркян, Меркаде и Жюстен?
— У «Философов», — сказал Эсталер. — Они уже почти закончили.
Даже множество убийств, свалившихся за эти два года на Контору, не смогли погасить изумленную радость, сиявшую в зеленых глазах бригадира Эсталера, самого юного в их компании. Длинный, тощий Эсталер вечно жался к массивной и несокрушимой Виолетте Ретанкур, к которой он относился почти с религиозным благоговением и ни на шаг от нее не отходил.
— Поторопите их, — приказал Данглар. — Не думаю, что они уже «почти закончили» обсуждать философскую концепцию.
— Нет, майор, всего лишь пить кофе.
Адамбергу было решительно все равно, как именовать рабочие совещания — собраниями или коллоквиумами. Он никогда не испытывал особой страсти к коллективным обсуждениям, увиливал как мог от раздачи поручений, и эти массовые пятиминутки доставали его до такой степени, что он даже не помнил, удалось ли ему хоть раз дослушать все до конца. Рано или поздно мысли уносили его прочь от этого зала, и издалека — откуда, интересно? — до него доносились только обрывки фраз, лишенные смысла, что-то на тему местожительства, допросов и слежек. Данглар внимательно следил за уровнем тумана в карих глазах комиссара и дергал его за руку, когда мутная дымка достигала опасной отметки. Что он и сделал в данный момент. Адамберг реагировал на сигнал и спускался на землю, выйдя из ступора — так многие определяли его состояние, — который был для него жизненно необходимой лазейкой в иные пространства, где он в одиночку нащупывал ходы и двигался в непредсказуемом направлении. Весьма туманном, по мнению Данглара. Весьма, соглашался Адамберг. Сейчас речь шла о смерти в лифте. Героями дня стали лейтенанты Вуазне и Морель, которые догадались, что тут не все чисто, и доказали, что лифт был поврежден специально. Готовился арест супруга покойной, развязка драмы была близка. Эта история оставила в душе Адамберга лишь легкий печальный след, как бывало всегда, когда он неожиданно сталкивался с грубой реальностью.
Следствие по делу об убийстве на Порт-де-ла-Шапель вполне вписывалось в обычный набор преступлений с целью ограбления. Одиннадцать дней назад чернокожий громила и белый толстяк были найдены мертвыми, один в тупике Ге, другой в тупике Кюре. Удалось выяснить, что Диала Тунде, чернокожий верзила двадцати четырех лет, продавал шмотки и пояса под мостом возле Порт-де-Клиньянкур, а белый толстяк Дидье Пайо по прозвищу Пайка, двадцати двух лет, облапошивал народ в бонто[5] в центральном ряду блошиного рынка. Они не были знакомы, и их единственным общим знаменателем оказались невероятные размеры и грязь под ногтями. И вот тут Адамберг уперся и, непонятно почему, ни за что не хотел передавать дело в Наркотдел.
