Года через три-четыре, в апреле, когда мне было одиннадцать, а брату восемнадцать, он принял каких-то веществ и то ли спрыгнул, то ли упал с крыши обувного магазина, после чего пролежал три дня в коме и покинул наш мир. Тогда мама совсем помешалась.
Она, к примеру, включала пустую микроволновку на пять минут и сидела перед ней, глядя сквозь дверцу, как вращается пустой стеклянный круг. Она не заметила, как я остригла в ванной волосы до ушей, не заметила, как я перестала стирать и начала носить старую одежду Аса. Не замечала, оставалась ли я дома смотреть «Дни нашей жизни», не замечала, когда кончался срок годности продуктов, не замечала, когда я брала у нее из кошелька деньги на сладости. Она перестала ходить на работу, и мы жили, судя по всему, на отцовскую страховку.
Оглядываясь назад, я пытаюсь понять, какую помощь мы получали от мормонов. Мы были образцовым случаем, слезовыжималкой. Особенный интерес к нам проявляла одна состоятельная мормонская чета, Робсоны, — они брали нас каждое воскресенье в церковь и приглашали на ужины по понедельникам. Они сказали мне звать их тетей и дядей, поэтому я почти не называла их по именам. У Робсонов были взрослые дети, а в доме полно искусственных цветов, вазочек с ароматическими смесями и мягких ковров пастельных тонов в каждой комнате.
Маме нужно было лечь в больницу. Это было очевидно, как и то, что она не ложилась из-за меня. Хотя нельзя сказать, что она сильно помогала мне, оставаясь дома: к началу восьмого класса я совсем запустила учебу, а также дружбу и гигиену. Не знаю, была ли у меня клиническая депрессия, но я сумела приспособиться к маминой депрессии, перенимая ее безразличие, ее молчание и пренебрежение к чистоте, к телефонным звонкам, к еде.
Северн Робсон вырос в пригороде Бостона и учился в Грэнби в 50-е, а потом отправил туда сына и дочь и периодически спонсировал стипендии. Робсоны сделали мне предложение: я перееду жить к ним до конца восьмого класса и подтяну учебу, а мама будет лечиться. Затем, если я смогу поступить в Грэнби, в чем они не сомневались, они возьмут на себя оплату моего обучения, проживания, питания и книг. В каникулы я смогу приезжать к ним, пока мама не поправится и не вернется домой. Северн пел мне «Не одолеть вам Грэнби Драконов» на мотив «Не место тебе в моем красном фургоне». И рассказал мне об учителе, который заставил его выучить десять монологов Шекспира.
Мои представления о школе-интернате ограничивались в основном фрагментами «Фактов из жизни» [13] плюс смутным впечатлением чего-то готичного и вычурного. Рекламный проспект, однако, показывал ребят, смеющихся над тарелками с жареной картошкой. А также загорелых мускулистых подростков за перетягиванием каната, словно это было обычным досугом, а не (как выяснится) принудительной формой знакомства. Грэнби казалась намного лучше Индианы. А именно — такой школой, где не станут лепить жвачку на твой шкафчик или угорать над тобой, спрашивая, правда ли, что твой брат покончил с собой из-за того, что ты такая жирная.
Когда я уехала в школу осенью 91-го, мама проходила психотерапию в стационаре. Она жила с двумя соседками в отдельном домике с крошечной кухонькой. Ко Дню благодарения она уехала в Аризонскую пустыню с мужчиной, с которым познакомилась на групповой терапии. Они мастерили китайские колокольчики и блокноты в рукодельных переплетах. Потом она прилетела назад в Индиану, и мы отметили День благодарения с Робсонами и их детьми и внуками; она все время говорила об аризонском солнце и что половина ее проблем оттого, что здесь так пасмурно.
Тот июнь я провела с ней под Седоной, [14] но я ненавидела ее приятеля, косившего под хиппи, и трейлер, в котором мы ютились. Мы с ней ужасно скандалили, и я вернулась в Индиану на месяц раньше. К тому времени, как мы с вами познакомились, на первом курсе, я полностью переехала к Робсонам и проводила каникулы, прячась у себя в комнате или пристроившись с книгой на плисовом диване в гостиной, надеясь, что никто не попытается втянуть меня в разговор. Я ходила с ними в церковь из чувства долга. Они деликатно подталкивали меня к крещению и не отвернулись, когда я отказалась. Они спрашивали о маме, как будто я поддерживала с ней общение, помимо обмена открытками. На одной из них она написала: «Тебе гораздо лучше, когда я не усложняю тебе жизнь».
Другим ученикам я говорила, что Робсоны мои тетя и дядя; в более официальных случаях я называла их приемными родителями. Но ни то, ни другое не отражало того, что я чувствовала себя гостьей в их доме, того, как Маргарет Робсон проскальзывала ко мне в комнату, пока я была в душе, и застилала мне постель, и какое облегчение мы все испытывали, когда к ним приезжал их сын, Аммон, со своими близнецами и я для общей пользы сопровождала их на диснеевские фильмы за пять долларов в час.
Фрэн знала все это; я рассказывала ей понемножку по мере того, как наша дружба крепла в течение первого курса. Сперва я рассказала ей, что у меня умерли отец и брат, что одна смерть повлекла за собой наркозависимость, которая повлекла за собой другую смерть, — трагедия породила трагедию. Старшая сестра Фрэн, Лайза, прожившая год в Японии, научила нас готовить маття [15] бамбуковым венчиком, и мы сидели на кухне у Хоффнунгов (стопки нерешенных тестов, аквариум с рыбками прямо на столе, среди старых номеров «Нью-Йоркера» и недоеденных печений) и глушили кофе допоздна. Это было зимой, когда мне не приходилось вставать в четыре утра ради театра. Рассказав Фрэн подробности смерти отца, я стала отвечать на ее вопросы, поигрывая венчиком. Я никому еще не отвечала на такие вопросы, даже заботливому мормонскому терапевту, которого нашли мне Робсоны.
Я сказала ей, что он выпил в тот вечер, что случалось нечасто. Он владел баром, выдержанным в традиционном стиле, с неоновыми вывесками в окнах, и тем летом мой брат работал у него — подавал жареный лук и сыр в красных пластиковых корзиночках. Брат попросил у отца аванс, а отец отказал, хотя другим сотрудникам не отказывал. После закрытия, когда Ас чистил гриль на задней террасе, они стали спорить. Отец, пьяный, хоть и не в хлам, сказал какую-то грубость, раззадорив пятнадцатилетнего подростка, заводившегося с пол-оборота, и брат стал орать на него, и отец стал орать и пихать моего брата, и брат ткнул его щеткой для гриля, которую держал в руке, — не шпателем, простите мне эту вольность, — и отец перевалился через низкие перила и прокатился восемь футов [16] по каменистому склону, сильно ударившись головой. Упади он на дюйм в сторону, и все было бы в порядке, но он потерял сознание. Ас вызвал из бара 911, но недооценил серьезность ситуации и не стал торопить парамедиков. К тому времени, как они прибыли, отец был еле жив от внутреннего кровотечения. Он умер по дороге в больницу.
Фрэн не стала делиться никакими своими секретами в обмен на мои, но внимательно слушала меня и высказывала мнения о таких вещах, как ужасный конский хвост приятеля моей мамы, семейный вечер с настолками у Робсонов, смогу ли я уклониться от церкви тем летом и поедет ли крыша у моей мамы в Аризоне (я думала, что да) или она поправится (Фрэн не теряла надежды). Фрэн не раскрывала своей ориентации до первого курса в Риде, поэтому не стала рассказывать мне, как сохла по Холли Берри или что ей пришлось вытерпеть в школе, где даже второй гвоздик в ухе считался верхом нонконформизма.
К 2018-му мы с мамой неплохо ладили, хотя, учитывая, что большая часть моих отроческих лет прошла без нее и она вернулась в мою жизнь, когда мне было за двадцать (Робсоны, обеспечившие мое обучение в Университете Индианы, тоже не сильно расстроились, что я не пошла, как их дети, в университет Бригама Янга [17]), у нас были по-взрослому натянуто-сердечные отношения. Она все так же жила в Аризоне, но развелась с хиппи и вела бухгалтерию для одного курорта-ашрама. Она любила своих внуков, и это было уже что-то. Северн Робсон умер в 2009-м, но в День матери я посылала вторую открытку Маргарет Робсон. Когда в Калифорнии случались пожары, Маргарет спрашивала меня по электронке, все ли в порядке у меня в Эл-Эй.
