Дюран откинулся на спинку кресла с выражением человека, который порицает подобное отсутствие внимания к деталям. Затем опять передал слово Клюни.
Доктор продолжал.
– Дети растут в жестоких, безжалостных руках отца, полностью взявшего на себя их воспитание и не допускавшего ни малейшего влияния извне. Ни детского сада, ни школы, ни, тем более, общения со сверстниками. Тем временем отец превратился в настоящего маньяка. Наверное, он страдал манией преследования, его мучила навязчивая идея о каком-то «враге», которого он видел в каждом человеке вне дома, и семья замкнулась дома, словно в крепости. Это только мои догадки, не подкрепленные конкретными фактами. Единственный, кому дозволялись случайные контакты с внешним миром, непременно под строгим контролем отца, был Жан-Лу. Брат-близнец Люсьен жил пленником – своего рода Железная Маска, если вспомнить известный роман. Оба получают суровое военное обучение, то самое, какое Легран давал агентам секретной службы. Отсюда отличные боевые навыки Жан-Лу и подготовка в самых разных областях. Не стану распространятся, но он сам рассказывал мне леденящие душу подробности, в полной мере совпадающие с его личностными характеристиками, какие проявились со временем…
Клюни помолчал, как бы предпочитая ради всеобщего блага оставить эти подробности при себе. В свою очередь, Фрэнк начал кое-что понимать. Или, во всяком случае, начал представлять, что пришлось сделать в данном случае Клюни. Вырисовывалась история, плававшая во времени, подобно айсбергу в море, так что на поверхности виднелась лишь небольшая часть, покрытая кровью. И эту часть мир окрестил Никто.
– Могу утверждать, что Жан-Лу и его несчастный брат практически никогда не были детьми и не знали детства. Легран сумел превратить старинную детскую игру – игру в войну – в настоящий кошмар. Этот тяжелый опыт нерасторжимо сблизил братьев. А ведь отношения даже обычных двойняшек всегда намного прочнее дружбы обычных братьев, и примеров тому сколько угодно. Что же говорить об этом случае, когда один из братьев оказался вдобавок явно неполноценным. Жан-Лу взял на себя роль защитника и покровителя младшего, с которым отец обращался, как с животным. Жан-Лу сам признался мне, что самым мягким определением, какое отец давал сыну, было «мерзкое чудовище»…
Наступила тишина. Клюни дал всем время осмыслить услышанное. Выходит, личность Жан-Лу действительно сформировалась под влиянием травмы. Теперь они убеждались, что масштабы этой травмы выходили за рамки любых, самых фантастических предположений. И это было еще не все.
– Их связывало болезненное чувство. Жан-Лу переживал драму брата, как собственную, может, даже сильнее и глубже, потому что видел, насколько брат беззащитен перед гневом и издевательствами собственного отца.
Клюни умолк. И опять вынудил присутствующих созерцать свой ритуал с очками. Фрэнк, Ронкай и Дюран терпеливо ждали. Он заслужил этого своими беседами с Жан-Лу, общением с его помутившимся разумом, попыткой через прошлое понять причины настоящего, не имеющего будущего.
– Не могу сказать точно, – продолжал Клюни, – что именно послужило толчком для тех событий, какие случились однажды ночью в доме Легранов много лет назад. Может, это был целый комплекс причин, создавших со времени идеальные условия для трагедии. Вам известно, что в охваченном огнем доме было найдено тело, с лица которого была снята кожа…
Взгляд психопатолога блуждал по комнате, избегая других взглядов. Будто он тоже был отчасти виноват в том, что собирался сообщить.
– Это сам Жан-Лу убил своего брата. Переживания, больное сознание привели его к мысли, что это единственный способ вылечить брата «от его болезни», как он считал. Словно речь шла о самой обыкновенной болезни. Кроме того, это был символический жест: ритуал снятия кожи с лица для освобождения брата-близнеца от уродства. Затем он убил отца и гувернантку, которую, естественно, считал его сообщницей, и создал таким образом видимость двойного убийства, завершившегося самоубийством. Потом он поджег дом. Я мог бы говорить здесь и о символическом значении катарсиса, но мне кажется, это уже риторика… Потом он скрылся. Мне неведомы подробности его бегства…
Ронкай прервал Клюни, чтобы спустить обратно на землю – рассказ уж очень походил на сагу о ведьмах.
– По документам, обнаруженным в доме Жан-Лу, мы выявили счет в одном цюрихском банке. Возможно, это были деньги, положенные Марселем Леграном, весьма крупная сумма, между прочим. Жан-Лу достаточно было знать код, чтобы получить эти деньги. Нам неизвестно, где он жил до того, как появился в Монте-Карло, взяв имя мальчика, погибшего в море, в Кассисе. Относительно того, на что он жил, у нас нет никаких сомнений. Располагая такими деньгами, он вообще мог всю жизнь не работать.
Прокурор Дюран прервал его.
– Мы должны учитывать следующее. Поскольку официально в этом доме проживал только один мальчик, после пожара ни у кого не возникло никакого сомнения, что обнаружен труп Жан-Лу. Так или иначе, пожар опустошивший дом, не оставил никаких следов. Отсюда довольно поверхностное расследование, что и позволило этому сумасшедшему выкрасть тело брата с кладбища в Кассисе, когда он узнал, что оно не погибло в огне, а захоронено.
Дюран замолчал. Поколебавшись, Фрэнк воспользовался возникшей паузой.
– А музыка? – обратился он к Клюни.
Психопатолог помедлил с ответом.
– Отношения этого человека с музыкой – вопрос, в котором я разобрался еще не до конца. Похоже, отец был маниакальным меломаном и коллекционировал редкие записи. Возможно, это было единственное удовольствие, которое он дозволял детям в их затворничестве. И судить об этом крайне трудно. Когда я заговариваю с Жан-Лу о музыке, он закрывает глаза, и всякое общение прекращается.
Теперь все ловили каждое слово Клюни. Если он это и заметил, то не показал. Возможно, то, что он сумел выяснить, не до конца еще улеглось в его голове, и ему нужно было выговориться.
– Мне хотелось бы сейчас еще раз подчеркнуть один очень тонкий аспект всего этого дела. Убийство брата вызвало у Жан-Лу безотчетное чувство вины, от которого он не избавится уже никогда. Он считал и до сих пор считает, что весь мир виноват в смерти его брата и во всем, что тому пришлось выстрадать из-за своего уродства. Вот почему Жан-Лу стал серийным убийцей. Из-за тяжелого положения в семье у него развился особый комплекс. Ему хотелось придать брату хотя бы видимость нормального облика. Он убивал, скальпировал свои жертвы и надевал скальп на лицо мумии, потому что это казалось ему необходимым вознаграждением несчастному за все его страдания…
Психопатолог опустился в кресло, слегка расставив ноги и глядя в пол. Когда он поднял глаза, его взгляд был полон сострадания.
– Нравится нам или нет, но этот человек действовал из необыкновенной, беспредельной любви к своему брату. Таков вывод. Пока это все, что я могу сказать вам, господа. Дайте мне пару дней, и я представлю письменный отчет. Тем временем продолжу встречи с этим человеком, хотя теперь почти все, что нам необходимо было узнать, уже выяснилось.
Клюни поднялся, как будто, завершив свое сообщение, освободился от груза, который ему не доставляло удовольствия нести одному. Теперь, разделив его с другими, он посчитал, что его присутствие в этой комнате излишне.
Ронкай встал, обошел стол, чтобы лично поблагодарить психопатолога. Он пожал ему руку и проводил до двери. Проходя мимо Фрэнка, Клюни положил руку ему на плечо.
– Поздравляю, – просто сказал он.
– Поздравляю вас и спасибо за все.
В ответ Клюни изобразил на лице что-то вроде гримасы, означавшей, наверное, скромную улыбку. Он жестом попрощался с Дюраном, сидевшим в глубокой задумчивости, и тот ответил ему легким кивком.
Клюни вышел, и Ронкай осторожно прикрыл за ним дверь. Они остались в кабинете втроем. Начальник полиции вернулся за письменный стол. Фрэнк снова сел в кресло, а Дюран что-то обдумывал.
Наконец генеральный прокурор поднялся, прошел к окну и выглянул наружу. И заговорил, стоя спиной, словно не хотел, чтобы видели его лицо.
– Насколько мне кажется, дело закончено, и похоже, закончено благодаря вам, Фрэнк. Начальник полиции Ронкай подтвердит вам, что сам князь просил поздравить вас с достигнутым результатом и сообщить, что испытывает чувство глубокого удовлетворения.
Он замолчал, но его молчание оказалось отнюдь не таким же выразительным, как знаменитые паузы Клюни. Наконец, он обернулся и продолжил:
– Буду с вами откровенен, как и вы со мной. Я знаю, что не вызываю у вас ни малейшей симпатии, в свое время вы прямо сказали мне об этом. Но и вы мне тоже не нравитесь. Никогда не нравились и не думаю, что когда-нибудь вдруг преисполнюсь к вам симпатией. Между нами пропасть, и ни я, ни вы никогда не сделаем ни малейшего усилия, чтобы возвести над ней мост, и все же, справедливости ради, должен вам сказать…
