Вознесенский Александр Сергеевич Новое вино Универсальная библиотека NoNo 553--555 Ал. Вознесенский Новое вино Повесть Главлит No 99885. * Гиз No 23019 * Тираж 15.000 экз. Тип. Госиздата "Красный пролетарий". Москва, Пим., д. 16. 1. Молодой писатель Степан Михайлович Чельцов читал свой новый, лишь третьего дня законченный рассказ знакомому своему, тоже писателю, Вайнштейну. Начал читать он охотно, но теперь продолжал без увлечения, потому что его раздражало то обстоятельство, что Вайнштейн вынул карандаш и, слушая рассказ, записывал иногда что-то на обложке журнала, который держал в руках. Читавший понимал, что слушатель-беллетрист отмечает кажущиеся ему неудачными выражения или иные недочеты формы, чтобы с укором указать потом на них Степану Михайловичу, и Чельцову, как всегда, презрительно-враждебно было это взыскательное и задорное отношение молодых художников к внешности нового произведения, в то время как сущность и смысл его, казалось, не задевали их внимания, не вызывали желания записывать. не возбуждали споров. Оставалось еще несколько небольших глав, когда постучал номерной меблированных комнат, в которых жил Чельцов, и подал ему телеграмму. Степан Михайлович, обычно не любивший тех, кто перебивал чтение, на этот раз ласково взглянул на номерного и с любопытством вскрыл телеграмму. Потом вежливо прочитал вслух перед гостем. В ней сказано было: "Вспомни наш разговор. Жена будет рада. Просим приехать. Вышлю вторник лошадей. Балыг". Вайнштейн остался совершенно равнодушен к полученной хозяином телеграмме и, по-видимому, собирался слушать продолжение рассказа, но Чельцову решительно не хотелось больше читать. Ему уже завиделись деревья, трава, облупленные деревенские постройки, мычащая корова на вечернем лугу, и так ароматно, многовоздушно, томительно и привольно было это себе представлять, что до нестерпимости скучной показалась маленькая городская фигура коричневого Вайнштейна, и хотелось, чтобы он растаял в своем кресле и исчез. Но Вайнштейн сидел и ждал. Это был выходец из маленького еврейского городка Западного края, печатавший теперь изысканные рассказы в мудреных журналах "молодых" и слывший среди них тончайшим знатоком старорусского стиля и эстетом высокого вкуса. Никто не знал и даже не задумывался над тем, каким образом этот тощий с бесцветными глазами молодой человек, почти юноша, проведший, вероятно, ранние годы свои в захолустной, прибитой нуждою и работою набожной еврейской семье, овладел даром описывать сумрачные боярские хоромы, заповедные княжеские дворцы, черноземный крепостной быт, беспечных и хмельных поручиков и нежных в страсти московских теремных красавиц. Но описывал он все это с такой неожиданной в подробностях точностью, с такой уверенной, спокойно разворачивающей темные русские эпохи силой, что сразу был принят как свой и даже признан как некий авторитет в кругах модернистской столичной литературы и сделался желанным сотрудником обособленных редакций ее и ее меценатствующих издательств. У Чельцова была с ним поверхностная безлюбовная дружба. Степан Михайлович часто предпочитал Вайнштейна многим товарищам по литературным кабачкам и кафе за то, что он был честен, по-настоящему образован, скромен в сношениях с людьми, аккуратен в делах, чистоплотен в одежде -- хотя коричневый костюмчик Вайнштейна начинал уже Чельцову надоедать, -- не фамильярен, не сварлив и не назойлив среди вежливо-хвастливых, нравственно-неряшливых и с напускной бравадой нищенствующих приятелей по богемной жизни и писательской "возне". Вайнштейн не "возился" с литературой и вокруг нее, как большинство пишущих, а был искренним писателем, талантливым и верным. Это ценил в нем Чельцов, добродушно принимал и поил чаем одинокого Вайнштейна, жившего в одних с ним номерах, но оставался чужд ему душой, а иногда, бывая вдвоем, ловил себя по отношению к нему на каком-то остреньком и даже злобствующем чувстве: не мог помириться с недостатком "интимности" в своем собеседнике, с отсутствием в нем малейшего интереса к личной, живой, скрытой, подлинной жизни человека. Вот и сейчас. Какой-то крючок колко зацепился в груди Степана Михайловича и потянул: "Почему Вайнштейна не интересует телеграмма -- кто ее прислал, куда я собираюсь ехать?.. Ему важнее расстановка слов в моем рассказе... Не буду читать!" И Чельцов, скрывая истинную причину, сказал: -- Вы меня извините, Яков Харитонович, но я закончу в другой раз. Хотя мне очень интересно ваше мнение... А сейчас я должен послать ответ на телеграмму. -- Жаль, жаль, -- ответил Вайнштейн, вглядываясь узкими глазками в свою запись на обертке журнала. -- Там у вас сказано, между прочим: "Дуб прямел перед ним". Между тем такое словообразование едва ли соответствует эпической настроенности вашего рассказа. -- Выпьем-ка еще по стакану и пойду на телеграф, -- с настойчивой улыбкой ответил, не возражая, Чельцов и налил Вайнштейну чаю. Тот, когда не говорили о литературе или об ином искусстве, молчал, ибо, по наблюдению Чельцова, "не знал никаких домашних слов". Поэтому он конфузливо затаился, безмолвно допил чай, поглядывая в книжку журнала и иногда ложечкой разрезывая листы, и очнулся только тогда, когда Чельцов взял шляпу и палку. -- Вы уезжаете? -- спросил он, выходя вместе со Степаном Михайловичем, в дверях. -- Да, на днях, -- ответил кратко Чельцов и подождал. "Вот, черт, неужели так и не спросит, куда?"... думал он, нервно сжимая ручку своей палки и вглядываясь в худые лопатки маленького человека, степенно шагавшего перед ним по коридору. У своего номера Вайнштейн остановился, рассеянно улыбнулся и, пожав руку Чельцова, нырнул в дверь. 2. Разговор, который в телеграмме предлагалось Чельцову вспомнить, происходил недели две назад в кафе на бульваре. Сидя за столиком -- соседей не было -- после обеда с сигарой в зубах и следя за образом женщины, которую Чельцов встретил однажды в Харькове и которая всплывала теперь в кудрявых струйках голубого дыма и дразнила Степана Михайловича воспоминаниями, он разбужен был неожиданным басом: -- Ты! Удивленно вскинулся и тотчас же узнал: -- Малояров? -- Нет, не Малояров, а Балыг, -- ответил большой квадратный мужчина в поддевке и в сапогах, целуя трижды и смачно Степана Михайловича в губы и радостно усаживаясь подле него. Недоразумение с фамилиями тотчас же разъяснилось: старый помещик Балыг перед смертью усыновил своего незаконного Петрушу, и взамен материнской фамилии, которую носил мальчик в гимназии (где и учились они вместе с Чельцовым), Малояров стал пользоваться отцовской фамилией -- Балыг. -- Балыг, собственно, фамилия рыбья... но предки, знаешь, хлопотали, н его величество император Александр II на перемену всей фамилии
