— Ты что, детка?
— Скучно, — сказала Анюта. Уголки ее губ и глаз чуть приподнялись.
— Гулливер скучен? Не может быть. — Гальчиков перевел взгляд на меня и пояснил: — Валя читает ребятам мою любимую детскую книжку — «Путешествия Гулливера».
Монотонный голос матери семейства уже давно раздавался через стену. В этот момент он как раз стих. Валя окликнула дочь из другой комнаты. Анюта закусила губу и не отозвалась.
— Ну не дразни ее, иди, — ласково попросил Гальчиков. — Если не хочешь Гулливера, возьми какую-нибудь другую книжку и почитай на кухне. Выбери, что тебе интересно.
— Интересных книг нет, — заявила Анюта, не спуская с меня глаз, где все время играли смешинки. Гальчиков взглянул через плечо на дочь, и те же смешинки появились в его глазах.
— С каких это пор, детка? Такого я еще от тебя не слышал.
— А я тебе не все говорю, — в том же духе отвечала Анюта. Тут появилась Валя и увела дочь с собой.
— Извините, — сказал Гальчиков, — Анюта — девочка с сюрпризами. Раньше меня беспокоило то, что она слишком серьезная, теперь же она становится чересчур игривой. Что говорить — подросток!
— У нее нет неприятностей в школе из-за того, что отец служит в Патриархии?
— Проблемы, конечно, есть, но в меру. Сейчас у нас в стране больше терпимости к церкви. Что еще хорошо, это то, что Анюта умеет за себя постоять. Ее нисколько не смущает, что я работаю в Патриархии, даже наоборот. — Гальчиков гордился своей дочерью. — Не думайте, что это я ее так настраиваю. Она сама такая. Анюта очень религиозная, — добавил он с нежностью. — Причем по-своему. Я уж ее не поправляю, вырастет — выровняется. А вы, наверное, никогда не были верующим?
Я сообщил Гальчикову, что перестал ходить в церковь с шестнадцати лет. Ему непременно хотелось знать почему.
— Потому что вырос, — сказал я.
— Ну и шутник вы! — рассмеялся он. — А я вот приобщился к церкви в свои тридцать пять. Пришлось оставить журналистику и сдать партбилет. Некоторое время претерпевал лишения — но нисколько не жалел. Я был только рад, что ушел из журналистики, что не надо больше врать. В нашем обществе вранье — норма жизни, и ее налагают на тебя, не спрашивая. Вот уж я познал это на собственной шкуре, когда работал журналистом! Видишь одно — пишешь другое, то, что требуется. Моя шкура стала лосниться от вранья. Наша жизнь страшно портит людей. Как крутятся-вертятся наши люди, вы и представить себе не можете.
Что ж, неплохое представление об этом давал как раз он сам. Я бы не сказал, что Гальчиков оказался мастером двойной игры — с его опытом можно было бы вести ее потоньше. Только идиот мог бы поверить, что он пригласил меня к себе из простого любопытства к какой-то «бесполезной книге», примечательной лишь своей репутацией. Чего он добивался, оставалось пока неясным.
— Если появятся какие-то новости об «Откровении огня», вы мне сообщите? — попросил Гальчиков в конце встречи. — Есть у меня один грех: люблю детективы. Обстоятельства пропажи кенергийской рукописи — чистый детектив, вы согласны?
— Совершенно согласен. Только не проще вам держать связь непосредственно с самим АКИПом?
— Нет, не проще, — сказал он со вздохом. — У нас с государственными учреждениями очень и очень непростые отношения.
— Рукописный отдел АКИПа возглавляет человек либеральных взглядов, — сказал я.
— Вы думаете? — спросил он с ухмылкой. Такого выражения лица я у него до сих пор не видел. Уж не завело ли его «любопытство» в АКИП?
— Вы к нему уже обращались?
— Нет, с какой стати. Но мне хорошо известен «либерализм» начальников.
Я вспомнил лицо Парамахина в тот момент, когда я сообщил ему о своем звонке в Патриархию, и снова не поверил Гальчикову.
— Давайте поддерживать контакт друг с другом, хорошо? — сказал мне он еще раз при прощании.
«Есть золотой огонь, он в вышине.
Есть красный огонь, он в костре.
Есть белый огонь — он сердцевина всех огней.
Есть черный огонь, он виден лишь ангелам.
Есть незримый огонь, он везде, он в тебе».
Официально я был прикреплен к филологическому факультету Московского университета. Кафедра древнерусской литературы стала моим опорным пунктом. С одним из ее сотрудников, Львом Глебовым, у меня завязались дружеские отношения. Мы были на «вы», но называли друг друга по именам. Лева как раз и посоветовал мне познакомиться с фондом АКИПа. Сам он тоже писал диссертацию. Ее темой было влияние исихазма на древнерусскую культуру.
Исихия, в переводе с греческого, означает внутренний покой. Живший в XIV веке византийский богослов Григорий Палама нашел его в созерцании Фаворского света, известного из Евангельского предания — им озарился Христос на глазах своих учеников. Палама утверждал, что Фаворский свет может увидеть каждый, чья душа соединена с Богом.
Оказавшись на кафедре через несколько дней после чаепития у Гальчикова, я спросил Глебова о кенергийцах. Он о них никогда не слышал. Я подробно рассказал ему о «разысканьях» Сизова и спросил:
— Огонь, свет — это символика одного ряда, не правда ли? А что, если кенергийское учение — разновидность исихазма?
— Не исключено, конечно, — осторожно согласился Лева. — Но совсем не обязательно. Огонь и свет относятся к универсальным символам. С тем же основанием можно предположить, что «Откровение огня» связано с зороастризмом, кабаллой или манихейством.
Он задумался и спросил:
— Вы говорите, эта традиция продержалась в Захарьинском монастыре около трехсот лет?
— Совершенно верно. Любопытная история, правда?
— Странная история, — сказал Глебов, потом покачал головой и произнес: — Невероятная история.
Странным и невероятным было то, что кенергийцы просуществовали так долго, несмотря на многочисленные церковные чистки. Евларий появился в Захарьиной пустыни вскоре после присоединения Рязанского княжества к Московскому. В Москве в то время сжигали еретиков, были осуждены Максим Грек и симпатизировавшие исихастам «нестяжатели», по монастырям рассылались списки отступников, священники боялись читать проповеди из-за кары за случайные ошибки, — а в не такой уж далекой от Москвы рязанской обители, вопреки усиленному надзору и жесткой унификации церкви, жили отдельной жизнью странные затворники, знавшие святое слово «кенерга», которое было не найти ни в одной из церковных книг.
А дальше — опричнина, разгром Новгорода и его независимых от Москвы монастырей, соборное уложение о богохульниках, выискивание и уничтожение неверных и вредных книг — в XVII веке строго контролировались даже книги из Киева, наконец, раскол, — и опять ничто не затронуло Захарьину пустынь и кенергийцев.
— Раз в десять-двадцать лет в их ряду происходили перестановки, — рассуждал Лева, — старший затворник отходил в лучший мир, его место занимал келейник, а место последнего предоставлялось кому-то из братии. Можно представить, в каком напряжении ждали монахи объявление нового избранника. Разве такое событие осталось бы незамеченным для прихожан монастырского храма? В службах участвовала вся братия — и вдруг кто-то из монахов пропадал. Игумены могли запретить разговоры о кенергийцах инокам, но не крестьянам. А их могла вызвать и другая захарьинская традиция: «высокое пение». Вы сказали, что одно время оно было введено в службы. Неужели среди посетителей пустыни не нашлось ни одного ревнителя канона, который бы не сообщил о новшестве церковному начальству? Православие очень серьезно относится к исполнению обряда. У нас все церковные споры разгорались на этой почве. Чтобы в русском монастыре во время литургии звучало какое-то «высокое пение» — это просто немыслимо! Всякий, кто проанализирует борьбу православной церкви с ересями, скажет: кенергийцев быть не могло! А они были! И их никто не трогал. Если придерживаться простой житейской логики, то возникает впечатление, что у кенергийцев имелись покровители среди влиятельных лиц церкви. Это мне кажется гораздо вероятнее, чем столь длительное неведение вышестоящих о своеобразном укладе жизни в Захарьиной пустыни. Скорее всего, это были тайные покровители, — заключил Глебов.
— С какой стати кто-то наверху стал бы покровительствовать кенергийцам?
— Можно представить себе разное. Например, такое: кенергийское учение привносило в православие что-то недостающее. Скажем, какие-то ценные богословские дополнения, которые, однако, было еще преждевременно делать общим достоянием. Это и были пресловутые тайны, которые дожидались «часа откровения».
— Каким образом покровители могли это знать? Захарьинские затворники ни с кем не общались.
— Откуда пришел Евларий — неизвестно. И с кем он был знаком — тоже. Возможно, прежде чем уйти в затвор в Захарьиной пустыни, он встречался с кем-то из высших иерархов. Вот вы обнаружили на периферии нашей церковной жизни протянувшийся из шестнадцатого в восемнадцатый век никому не известный ряд эзотериков. А что, если в среде высшего духовенства существовал параллельный ряд — такой же незаметный?
