Третья церемония – та самая, неожиданная – состоялась через день после похорон Энн.
Сегодня.
Я не поехала в похоронное бюро. Я попросила Майкла отвезти меня прямо на кладбище, где остановилась у свежей могилы Энн. Я смотрела на холмик сырой земли и думала о том, могла ли я как-то предотвратить ее самоубийство. Майкл уверяет меня, что я ничего не могла сделать, и я изо всех сил стараюсь ему поверить. За несколько минут до появления похоронной процессии Майкл перевез мое кресло туда, откуда я могу наблюдать за службой, оставаясь незамеченной.
И вот я сижу и смотрю.
Вереница роскошных машин позади черного катафалка кажется бесконечной, она тянется подобно кортежу злодейски убитого президента. Хотя, собственно, чему я удивляюсь? Доктор Уильям Киркланд был состоятельным, влиятельным, могущественным и уважаемым человеком, столпом общества.
Моя мать намеревалась организовать скромные похороны, но в конце концов уступила пожеланиям исполненных благих намерений друзей, которые настояли на роскошной церемонии, включая панегирики и надгробные речи, которые должны были произнести мэр, генеральный прокурор и губернатор штата Миссисипи.
Все усиленно делали вид, что смерть моего деда произошла в результате несчастного случая. Тот факт, что он свалился с моста, ведущего на остров ДеСалль, в ясный полдень и при ярком солнечном свете, похоже, ускользнул от всеобщего внимания. Несколько человек мимоходом упомянули о том, что недавно Уильям Киркланд перенес «удар» (который на самом деле случился больше года назад) и вспомнили, что лечащий врач запретил ему водить машину. Якобы безвременная кончина водителя, Билли Нила, заставила моего деда сесть за руль и поехать на остров ДеСалль, чтобы разобраться с неотложными хозяйственными проблемами…
Правда же выглядит намного проще.
Мой дед покончил с собой. Он знал, что грязная тайна его жизни вот-вот станет достоянием общественности. Он знал, что всей его власти и денег будет недостаточно для того, чтобы не дать одной из его жертв – мне – раскрыть миру его порочность и извращенность. И его гордость не смогла этого вынести. Вероятно, он считал, что выбрал себе смерть, достойную мужчины, в некотором смысле даже благородную. Но я-то знаю, кем он был на самом деле. Он был тем, кем однажды, когда я была еще маленькой, назвал моего отца. Слабаком. Когда все было сказано и сделано, Уильям Киркланд, доктор медицины, оказался трусом.
Я приехала сюда для того, чтобы увидеть, как его опускают в землю. Я хочу видеть этот последний акт драмы. Если вы прожили с демоном всю жизнь, а потом вам каким-то образом удалось ускользнуть от него, очень важно увидеть собственными глазами, как его хоронят. Если бы старый мистер МакДонахью мне позволил, я бы явилась в комнату для бальзамирования и вонзила осиновый кол деду в сердце.
Но с другой стороны… он ведь не родился монстром. Он вошел в жизнь невинным маленьким мальчиком, потерявшим родителей в автомобильной катастрофе, когда они направлялись на его крещение. И только позже – я уже не узнаю, когда именно, – в душу его проник яд, которым он отравил и меня. Много лет назад, какой-нибудь темной и тихой деревенской ночью была украдена его невинность, и в нем началась трансформация, которая впоследствии изменила жизни очень многих людей, включая и мою.
Скорее всегда, навсегда останется загадкой и то, для чего дедушка скупал скульптуры моего отца. Неужели его толкало на это чувство вины за жизнь, которую он отнял так давно? Или это был полубезумный поход в поисках творческой искорки, которую он небрежно погасил когда-то, учитывая, что креативность не принадлежала к числу его многочисленных талантов? Остается надеяться, что когда-нибудь время или иной случайный документ подскажут мне ответ на этот вопрос.
Слава богу, похоронная служба длится недолго, потому что небеса грозят вот-вот разразиться дождем. Присутствующие быстро рассаживаются по машинам, длинная вереница которых начинает медленно выезжать с кладбища.
Когда вдали скрывается последний автомобиль, рядом с могилой остается одинокая фигура.
Пирли Вашингтон.
На ней траурное платье и огромная черная шляпа, но я и с закрытыми глазами узнаю ее худенькую фигурку. Интересно, она задержалась для того, чтобы в одиночестве оплакать моего деда? Или Энн? Или потому, что знает, что должно произойти сейчас на семейном кладбище ДеСаллей?
Пока Майкл катит меня вниз по склону, Пирли стоит неподвижно, не сводя глаз с могилы деда. На дорожке появляется белый фургон «Додж-Караван» с серебряной отделкой и останавливается у невысокой стены. Двое мужчин в темных костюмах обходят фургон сзади и выгружают из него бронзовый гроб. Они опускают его на складную каталку и везут в угол участка, где над прямоугольной ямой натянут зеленый брезент.
На могильном камне, который возвышается над брезентом, высечено: «Люк Ферри, 1951–1981».
Когда мы приближаемся, Пирли подходит, берет меня за руку и спрашивает:
– Они делают именно то, о чем я думаю?
– Да.
В ее глазах я вижу боль.
– Почему ты мне ничего не сказала? Я тоже любила этого мальчика.
– Я хотела побыть с ним наедине. Прости меня, Пирли.
– Хочешь, чтобы я ушла?
– Нет.
Пожилая женщина наблюдает, как мужчины убирают брезент. Когда они складывают его, с неба начинает сыпать мелкий дождь.
– Где твоя мама? – спрашивает Пирли.
– Она сказала, что не вынесет похороны своего мужа второй раз.
Пирли тяжело вздыхает.
– Наверное, она права.
Майкл трогает меня за локоть и склоняется к моему уху.
– Я оставлю тебя на несколько минут.
Я беру его за руку и пожимаю ее.
– Спасибо. Я не задержу тебя надолго.
– Не спеши.
Он уходит. Пирли поворачивается и смотрит ему вслед.
– Он кажется мне хорошим парнем.
– Так оно и есть.
– Он знает, что ты носишь ребенка другого мужчины?
Я поднимаю голову и смотрю в ее любопытные карие глаза.
– Знает.
– И после этого по-прежнему хочет встречаться с тобой?
– Да.
Она качает головой, словно при виде редкого и удивительного зрелища.
– Тогда это тот мужчина, за которого тебе надо держаться обеими руками.
Я чувствую, как мои губы складываются в улыбку.
– Я думаю, ты права.
Пирли берет меня за руку и крепко сжимает ее.
– Господь свидетель, тебе самое время остепениться и успокоиться. В этом старинном поместье давно уже не хватает детских голосов.
Я глубоко вздыхаю и смотрю на могилу дедушки.
– Наверное, я ждала, чтобы сначала ушел он.
Пирли снова кивает головой.
– Видит Бог, ты была права.
Гроб с телом папы стоит рядом с разверстой могилой, и по его полированной крышке тихо барабанит дождь. Странно, но этот звук больше не внушает мне тревоги и беспокойства.
– Не могли бы вы открыть его? Пожалуйста! – прошу я могильщиков.
Один из мужчин достает из кармана шестигранный ключ и начинает вскрывать герметично закрытый гроб.
– Что? – испуганно вскрикивает Пирли, и глаза ее наполняются ужасом. – Что ты задумала, девочка? Это дурная примета – делать то, что ты делаешь!
Я отрицательно качаю головой.
– Нет, все в порядке.
Человек из похоронного бюро поднимает крышку гроба, а я опускаю руку к багажному карману под сиденьем инвалидной коляски и нащупываю мягкий мех. Собрав все силы, я встаю и медленно подхожу к гробу. Мой отец выглядит так же, как и несколько дней назад: он похож на молодого человека, задремавшего после воскресного обеда. Стиснув зубы, чтобы не закричать от боли, я наклоняюсь и кладу Лену-леопарда на сгиб его руки. Потом снова выпрямляюсь.
– Чтобы ты не чувствовал себя одиноким, – негромко говорю я.
Прежде чем отвернуться, я достаю из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и опускаю его в гроб, рядом с коленом отца. Это один из рисунков из альбома, который он хранил в зеленом вещмешке под полом амбара. Карандашный набросок Луизы Батлер, улыбающейся с выражением безграничной любви в глазах. Наверное, мне следует испытывать чувство вины за свой поступок, но я ее не чувствую. Скорее всего, в те годы Луиза берегла его от боли, как никто из нас. Она принимала его таким, каким он был… мужчиной с израненной душой.
– До свидания, папа, – едва слышно шепчу я. – Спасибо за то, что пытался спасти меня.
Я отворачиваюсь от гроба и возвращаюсь к инвалидному креслу, давая знак Майклу, что теперь он может присоединиться к нам. Он быстро подходит ко мне.
– Я хочу взглянуть на реку, – говорю я ему. – Ты не мог бы поднять меня на Еврейский холм?
С возвышающегося над Миссисипи на триста футов Еврейского холма открывается величественный вид на реку.
Майкл не может скрыть своего недовольства.
