Том настоял, чтобы спуститься в казино чуть раньше назначенного времени, на случай если эти люди уже будут там. Пусть лучше они подумают, что ему не терпится совершить сделку. И пусть видят, что все по-настоящему, что деньги настоящие. Вот они деньги, у него в ногах — двадцать миллионов долларов наличными, аккуратно упакованные в два алюминиевых кейса.
Двадцать миллионов долларов!
Нет, были времена, когда Том, наверное, мог задуматься… Но те времена уже позади, хотя это трудно было утверждать, глядя на то, с какой неохотой вручал ему чемоданы Стоукс, не забыв напомнить, что они находятся на электронном слежении. Да и наивно, наверное, было со стороны Тома ожидать чего-то другого от Стоукса, вынужденного исходить из содержимого досье, а досье это предлагало Стоуксу совсем другую, далеко не ангельскую историю.
Том окинул взглядом огромный мигающий зал и на мгновение потерялся в многоголосом грохоте рулеток, выкриках крупье и циничном кудахтанье безжалостных автоматов. Народу в зале было полно. Если экономический спад, о котором так радостно последние несколько месяцев трубила пресса, и коснулся Вегаса, то по здешнему заведению этого не скажешь. Или тщательно скрывают сей факт, или пресса врет.
Слева от себя он заметил Дженнифер со стаканом кока-колы в руке. Справа Ортиц пристроился вроде как играть у автомата в покер и уже продувал вовсю. Стоукс, как и было условлено, находился в служебном помещении — вместе с начальником службы безопасности казино следил за мониторами и координировал действия других агентов. Прямо перед Томом — стол с рулеткой. Веселая непринужденность, с какой ставила на кон фишки собравшаяся здесь заметно более молодая публика, контрастировала с угрюмой статичностью людей постарше, словно в гипнозе прилипших к игровым автоматам.
Какая-то женщина в футболке с надписью «Люблю Форт-Лодердейл» уселась за автомат прямо рядом с Томом. Табурет жалобно заскрипел под ее весом. Поставив на колени ведерко с четвертаками, она на мгновение склонила голову — вроде как помолилась мысленно — и начала с равномерностью метронома опускать в автомат монетки. Лицо ее было сосредоточенно, глаза неотрывно, с затаенной надеждой следили за вращающимися колесами.
Интересно, знает она, что ее надежда скорее всего не оправдается? — подумал Том. Ведь здесь фортуна пляшет под дудку казино. Вероятность выиграть ничтожно мала — так уж все продумано. Все сделано так, чтобы люди втягивались в это занятие и уже не могли оторваться. Здесь намеренно не держат часов и свет приглушен — чтобы люди теряли чувство времени. Потолки разной высоты, освещение и музыка на разных уровнях — все это устроено специально. И туалетные комнаты под рукой, чтобы до минимума сократить время, проводимое вне зала. И интерьер устроен по принципу лабиринта, чтобы казалось, будто выхода вовсе нет, а есть только игра во всех ее видах и разновидностях. В этом храме фортуны человек обречен с момента, как он шагнул на порог.
Ага, вот! Человек, что сидит спиной к нему за блэкджек-столом. Как-то уж слишком поспешно он отвернулся, глянув на Тома, чтобы считать этот взгляд случайным. Вот, опять посмотрел, только на этот раз не в глаза — значит, знает, что Том на него смотрит. Вот сделал знак крупье и встал из-за стола. Ага! Есть!
— Блэкджек-стол, — сказал Том в микрофон, надеясь, что в этом шуме его никто не услышит. — Блондин в черном…
Невысокий человечек с курчавой светлой шевелюрой и по-крестьянски румяными щеками, перекликавшимися по цвету с носовым платком, торчавшим из кармана черных брюк. И тут Тома будто молнией поразило, когда он заметил белую стойку воротничка у мужчины под горлом.
— Да он священник! — изумленно пробормотал Том, отказываясь верить собственным глазам.
Блондин направлялся к Тому, и тот убедился, что Дженнифер была права, когда предсказывала, что при нем не будет ничего, в чем можно принести холст. Это было бы слишком заметно, слишком непрофессионально, а непрофессионала легко вычислить. Зато на левом плече у него болталась старенькая кожаная сумочка.
Они встретились в середине главного зала. Без единого слова священник сунул руку в сумку и протянул Тому пачку фотографий. Все то же самое — картина «Рождество», но на этот раз более детально, руки и лица крупным планом. На первый взгляд вроде бы не подделка: холст, немного поврежденный временем, но состояние вполне хорошее, на паре снимков заметна вспышка фотокамеры — значит, снимали через стекло.
Ни на одном из фото Том не увидел авторской подписи, но, возможно, это и есть одно из доказательств подлинности. Насколько Тому было известно, Караваджо подписал лишь одну свою работу — «Казнь Иоанна Крестителя». Он поставил там букву М — первую букву своей родовой фамилии, Меризи — прямо на струе крови, хлещущей из шеи Иоанна Крестителя.
— А сама картина где? Близко? — спросил Том.
— Близко, — ответил священник, и даже в этом одном произнесенном слове Том уловил итальянский акцент.
— Мне надо увидеть ее.
— Это деньги?
— Да. Двадцать миллионов долларов. — Том постучал ногой по чемодану. — Непомеченные. Несерийные. Как и просили.
— Bene, bene. Хорошо, — кивнул «падре». Нервные нотки в его голосе удивили Тома. Для профессионала он держался слишком напряженно. Впрочем, двадцать миллионов кого хочешь заставят напрячься.
— Я сначала должен увидеть картину, — повторил Том.
— Ну разумеется, — сказал священник. — Вы на машине?
— А что, картина не здесь?
— Не здесь, но недалеко. Где ваша машина?
— Деньги никуда не поедут, пока я не увижу картину, — предупредил Том.
— Не волнуйтесь, — поспешил успокоить его священник. — Это же нормальная сделка. — Он схватил руку Тома и энергично пожал ее. — У вас деньги, у меня картина. Это же сделка, так ведь?
— Так, — согласился Том.
— Картина вам нужна, правильно?
— Так же, как вам нужны деньги, — ответил Том, немного растерявшись. Странный вопрос поставил его в тупик. Он ведь за картиной и приехал. — Моя машина на подземной стоянке.
— Столько лет прошло. Вы будете первым, кто увидит ее за многие годы. — «Падре» стрельнул глазами куда-то через плечо Тома, продолжая говорить: — Она прекрасна, неизменно прекрасна, несмотря на все, что ей довелось пережить.
У Тома засосало под ложечкой. Он почуял какой-то подвох. Сначала эта легкая нервозность, теперь какие-то подозрительные разговоры. Дело срочное, настоятельное, а этот хмырь разглагольствует, как будто… как будто пытается тянуть время, чтобы где-то в другом месте…
И в этот момент грянул выстрел, перекрывая общий шум игорного зала. Том качнулся, перед глазами все поплыло и застыло, словно в стоп-кадре, — шарик рулетки замер в полете, музыка в зале начала подволакивать, вместо мелодии мычание, и слова громоздятся друг на дружку.
А потом в один миг все вернулось к прежнему ритму, даже еще более быстрому, стало громче и живее — словно время пыталось наверстать упущенное и догнать само себя. Шарик остановился под радостные вопли удачливого игрока. Но вопли эти тут же перекрыл крик ужаса — сначала один, к нему еще два, к ним другие, пока, не собравшись, как перелетные птицы, в стаю, они не переросли в один пронзительный нестройный хор объятых паникой голосов.
Том инстинктивно посмотрел налево. Дженнифер лежала на полу. На ее блузке алым маком расплывалось кровавое пятно.
Институт религии, виа дель Стацьоне, Ватикан, Рим, 18 марта, 08:08
Шестеро напротив склонили головы, а Антонио Сантос взял ложку и начал разглядывать клейма на ней. Слева папский символ, рядом инициалы NL— Николо Лоренцини, итальянский серебряных дел мастер, живший, если Антонио не изменяет память, в восемнадцатом веке.
— Nos miseri homines et egeni, pro cibis quos nobis ad corporis subsidium benigne es largitus, tibi Deus omnipotens, Pater caelestis, gratias reverenter agimus…[5]— Архиепископ Анчелотти читал молитву перед трапезой нараспев, словно средневековое магическое заклинание. А Сантос вертел в руках ложку, забавляясь собственным искаженным отражением на ее полированной поверхности.
— Simul obsecrantes, ut iis sobries, modeste, atque grate utamur. Per Iesum Christum Dominum nostrum. Amen[6].
— Amen! — оживившись, сказал Сантос, присоединяясь к общему хору голосов, и быстро вернул ложку на место, пока никто не открыл глаза.
Подняв голову, Анчелотти кивнул двум молоденьким священникам, стоявшим наготове у дверей, давая знак подать завтрак.
На нем была черная сутана с амарантово-красным кантом и красными пуговицами, перепоясанная пурпурным поясом с подвешенным к нему пурпурным мешочком. На груди — огромный золотой наперсный крест. Остальные пятеро, сидевшие по обе руки от него, были одеты почти так же, только их кардинальские шапочки, пуговицы и мешочки на поясе были алого цвета.
