Ознакомительная версия.
— Это — после битвы за крепость Осака, — пояснила она. — Есть еще свитки, более подходящие, они будут тебе интересны. Ганнибал, твой дядя и я были бы очень рады, если бы ты стал таким же замечательным человеком, каким был твой отец, каков твой дядя.
Ганнибал взглянул на доспехи. В глазах его светился вопрос.
Она прочла этот вопрос и ответила:
— Как он — тоже? Кое в чем, только гораздо более человечным, способным на сочувствие. — Она бросила взгляд на доспехи, словно ее предок мог ее услышать, и улыбнулась Ганнибалу. — Но в его присутствии я никогда не произнесла бы этого по-японски. — Она подошла поближе, по-прежнему держа в руке лампу со свечой. — Ганнибал, теперь ты можешь покинуть страну кошмара. Ты можешь стать кем только пожелаешь. Взойди на Мост грез. Пойдешь со мной?
Она была совсем не похожа на маму. Она не была ему матерью, но он чувствовал ее в своем сердце. Его напряженное внимание, вероятно, смутило ее, и она решила изменить тон.
— Мост грез ведет куда угодно, но прежде всего — в кабинет врача и в школьный класс, — сказала она. — Ты идешь?
Ганнибал последовал за ней, но сначала вытащил из вазы затерявшийся среди цветов окровавленный пион и положил его на пюпитр перед доспехами.
Доктор Ж. Руфен принимает пациентов в особняке, окруженном небольшим садом. Скромная табличка у калитки сообщает его имя и титулы: DOCTEUR EN MEDECINE, PH.D., PSYCHIATRE[15].
Граф Лектер и леди Мурасаки сидят в приемной на стульях с прямыми спинками посреди других пациентов доктора Руфена. Некоторым из пациентов никак не удается сидеть спокойно.
Кабинет доктора выдержан в тяжелом викторианском стиле: два массивных кресла по обе стороны камина, диван-шезлонг, накрытый покрывалом с кистями, а ближе к окнам — стол для обследования пациентов и стерилизатор из нержавеющей стали.
Доктор Руфен, средних лет, с бородкой, и Ганнибал сидят в креслах у камина, доктор обращается к Ганнибалу тихим приятным голосом:
— Ганнибал, следя взглядом за тем, как качается и качается метроном, и слушая звуки моего голоса, ты погрузишься в состояние, которое мы называем «бессонный сон». Я не буду просить тебя говорить, но я хочу, чтобы ты попробовал произнести звонкий звук, который мог бы обозначить «да» или «нет». У тебя уже возникло чувство покоя, ты уплываешь.
На столе между ними двигался из стороны в сторону маятник громко тикавшего метронома. На каминной полке тикали часы, украшенные знаками Зодиака и херувимами. Пока доктор Руфен говорил, Ганнибал считал удары маятника метронома и — отдельно — тиканье часов. Удары то совпадали по фазе, то расходились. Ганнибал задал себе вопрос — а нельзя ли, сосчитав интервалы совпадения и несовпадения фаз и измерив длину маятника метронома, определить длину невидимого маятника внутри часов? Подумав, он решил — да, можно. А доктор Руфен все говорил, говорил…
— Какой-нибудь звук ртом, Ганнибал, какой угодно звук!
Ганнибал — глаза его по-прежнему были послушно устремлены на метроном — издал низкий звук, напоминающий извержение газов: он поместил нижнюю губу между зубами и продул воздух из надутой щеки через узкую щель между трепещущим языком и губой.
— Очень хорошо, Ганнибал, — произнес доктор Руфен. — Ты остаешься по-прежнему спокоен. Ты погружен в состояние бессонного сна. А какой же звук мы могли бы использовать, чтобы обозначить «нет»? Нет, Ганнибал. Нет.
Ганнибал издал высокий звук, так же напоминающий извержение газов: на этот раз, поместив нижнюю губу между зубами, он продул воздух из щеки в щель между губой и верхней десной.
— Это уже общение, Ганнибал, и ты вполне способен общаться. Как ты думаешь, мы сможем дальше работать вместе — ты и я?
Утвердительный ответ Ганнибала был таким громким, что стал слышен в приемной: пациенты обменялись взволнованными взглядами. Граф Лектер даже зашел так далеко, что положил ногу на ногу и откашлялся, а леди Мурасаки устремила прелестные глаза вверх, к потолку.
Щупленький, похожий на белку человек произнес: «Это не я!»
* * *
— Ганнибал, я знаю, что твой сон часто бывает беспокоен, — сказал доктор Руфен. — Оставаясь сейчас совершенно спокойным в состоянии бессонного сна, можешь ли ты рассказать мне хотя бы кое-что из того, что тебе снится?
Ганнибал, продолжая считать тикающие удары, задумчиво пропукал ртом «да».
На циферблате часов вместо принятого обозначения четверки «IIII» красовалось римское «IV» — для симметрии с цифрой «VIII» на противоположной стороне. «Интересно, — подумал Ганнибал, — а бой у часов тоже римский — два удара, один означает „пять“, а второй — единицу?»
Доктор вручил ему блокнот.
— Может быть, напишешь хотя бы что-то из того, что ты видишь во сне? Ты во сне выкрикиваешь имя твоей сестры. Ты видишь во сне сестру?
Ганнибал кивнул.
В замке Лектер у некоторых часов был римский бой, у других — нет, но на тех, у которых бой был римский, четыре обозначалось чаще всего римской цифрой «IV», а не «IIII». Когда учитель Яков открыл часы и объяснил ему, как работает анкерный механизм, он рассказал о Джозефе Ниббе[16] и о самых первых его часах с римским боем. Хорошо будет посетить Зал часов во Дворце памяти, проверить анкерный механизм. Он отправился бы туда прямо сейчас, но это будет уж слишком для доктора Руфена.
— Ганнибал, Ганнибал! Если ты подумаешь о том, когда ты в последний раз видел свою сестру, то не напишешь ли, что именно ты видишь? Не можешь ли написать, что именно встает в твоем воображении?
Ганнибал написал, не глядя на блокнот, продолжая считать удары метронома и одновременно тиканье часов.
Взглянув на блокнот, доктор Руфен, казалось, воодушевился.
— Ты видишь ее молочные зубы? Только ее молочные зубы? Где же ты их видишь, Ганнибал?
Ганнибал протянул руку и остановил маятник, внимательно рассматривая его длину и положение грузика по отношению к шкале метронома. В блокноте он написал: «В отхожей яме. Доктор, можно мне открыть заднюю крышку часов?»
Ганнибал ждал в приемной вместе с другими пациентами.
— Это ты сделал, а не я, — сказал ему пациент, похожий на белку. — Лучше тебе в этом признаться. А жвачки какой-нибудь у тебя нет?
* * *
— Я пытался еще расспрашивать Ганнибала о его сестре, но он совершенно закрылся, — сказал доктор Руфен. Граф Лектер стоял за креслом леди Мурасаки в его кабинете. — Откровенно говоря, он для меня абсолютно непрозрачен. Я его обследовал и пришел к выводу, что физически он вполне здоров. У него на черепе я обнаружил шрамы, но нет ни следа вдавленного перелома. Однако я мог бы предположить, что полушария его мозга способны работать независимо друг от друга, как это происходит в некоторых случаях травмы головы, когда нарушена коммуникация между полушариями. Ганнибал способен одновременно следовать нескольким ходам мысли, не отвлекаясь ни от одного из них, и один из таких ходов всегда избирается им для собственного развлечения.
Шрам у него на шее — от цепи, примерзшей к коже. Мне приходилось видеть такие шрамы сразу после войны, когда открыли лагеря. Он упорно не говорит, что произошло с его сестрой. Думаю, он знает — что; не важно, сознает он, что знает, или нет, как раз это-то и опасно. Наше сознание вспоминает лишь то, что может позволить себе вспомнить, и с той быстротой, какую может себе позволить. Он вспомнит, когда будет способен это выдержать.
Я не стал бы его подталкивать, а гипнотизировать его не имеет смысла. Если он вспомнит слишком скоро, он может замкнуться в себе, застыть навсегда, чтобы уйти от этой боли. Вы оставите его у себя дома?
— Да! — поспешно ответили они оба.
Руфен кивнул:
— Включайте его в вашу семейную жизнь как можно больше. Выйдя из этого состояния, он будет предан вам гораздо сильнее, чем вы можете себе представить.
Разгар французского лета, цветочная пыльца дымкой покрыла поверхность реки, в камышах плещутся утки. Река называется Эсон. Ганнибал по-прежнему не говорит, но во сне его больше не посещают кошмары, и аппетит у него нормальный, как у всякого тринадцатилетнего подростка, который быстро растет.
Роберт Лектер, дядя Ганнибала, оказался более теплым и менее сдержанным человеком, чем был его отец. В нем с юности жила какая-то артистическая беспечность, которая лишь возрастала с годами и теперь соединилась с беспечностью пожилых лет.
На крыше замка была галерея, где они могли прогуливаться. Цветочная пыльца собралась в небольшие сугробы в ложбинках крыши, позолотила мох, а пауки на летучих паутинках проплывали мимо них, несомые легким ветром. Внизу, между деревьями, им были видны излучины Эсона.
Граф был высок и худощав, похож на большую птицу. На крыше, в ярком свете солнца, кожа его казалась серовато-бледной. Руки на перилах галереи были очень худыми, но очень похожими на руки отца Ганнибала.
Ознакомительная версия.
