Если бы мне разрешили тебе позвонить, вот что я сказал бы:
Как ты? Как дела у Софи?
У меня все нормально. Я сильнее, чем ты думаешь.
Мне жаль, что все так вышло.
Когда увидимся в Аризоне, я все объясню.
Я понимаю.
И ни о чем не жалею.
Я не готов увидеть то, что вижу, свернув на улицу, на которой вырос. У дома, где в детстве жил Эрик, стоят два телевизионных фургона откуда-то с окраин Бостона. К небольшому красно-кирпичному домику Эндрю Хопкинса выстроилась целая очередь репортеров, перед каждым из которых во всеоружии стоит оператор. Задача оператора — выкроить крохотный кусочек фона, чтобы всем казалось, будто других журналистов этот горячий сюжет не привлек. История, конечно, пальчики оближешь, и, сложись обстоятельства иначе, я сам сидел бы здесь, курил одну сигарету за другой и периодически прикладывался к термосу с кофе, ожидая, пока из двери высунется жертва.
Припарковавшись, я кое-как пробираюсь сквозь толпу представителей СМИ на собственный двор. Сейчас в этом доме живет гей-пара с удочеренной девочкой, и, должен сказать, моим родителям никогда не удавалось поддерживать сад в таком безукоризненном порядке. Однако за зарослями рододендронов, в уголке, остался отогнутый край проволочной ограды, за который можно потянуть и протиснуться аккурат во двор Делии. Там мы с ней прятали друг для друга записки и сокровища. Я без стука вхожу через черный ход.
— Ди? — кричу я. — Это я.
Не дождавшись ответа, я отправляюсь в кухню. Делия, согнувшись, стоит у стола с телефоном у уха. Она одета в джинсы и какой-то свитер явно с плеча Эрика; ее черные волосы свисают неопрятными космами, ноги босые. На полу восседает Софи в ночной сорочке и расставляет пластмассовых животных в армейские шеренги.
— Фиц! — говорит она, заметив меня. — Представляешь, а я сегодня не смогла пойти в школу, потому что машины не давали нам проходу.
— Вы не могли бы проверить еще раз? — говорит Делия в трубку. — Возможно, она записана как Э. Мэтьюс.
Я опускаюсь на колени возле Софи и подношу к губам указательный палец: тссс… Но Делия швыряет телефон и принимается ругаться как сапожник. Та самая Делия, которая когда-то чуть голову мне не открутила, стоило мне чертыхнуться в присутствии трехмесячной Софи. Я ловлю ее взгляд и вижу, что в глазах ее стоят слезы.
— Они должны были сообщить ей обо мне… О нас, о том, что мы живем в Нью-Гэмпшире. Но она не позвонила, Фиц. Не позвонила.
Этому можно найти множество объяснений: к примеру, она уехала из Аризоны, или ее еще не уведомили, или же она умерла. Мне, впрочем, не хватает смелости подсказать это Делии.
— Может, она боится, что ты не захочешь с ней разговаривать. После ареста отца и прочего… — говорю я минуту спустя.
— Я тоже так подумала. И поэтому решила… сама позвонить ей. Но вот в чем проблема: я не могу ее найти! Я не знаю, вышла ли она замуж повторно или оставила девичью фамилию… Я даже не знаю, какая у нее девичья фамилия! Она остается для меня загадкой.
Я заглядываю под стол.
— Софи, — говорю я, — я дам тебе доллар, если ты сбегаешь наверх и успеешь найти мамин фиолетовый лак для ногтей, пока я не закончу считать. Раз, два, три…
Девочка уносится метеором.
— Я не пользуюсь лаком для ногтей, — устало говорит Делия.
— Правда? Вот это да! — Я делаю неуверенный шаг вперед. — Так что вы сказали Софи?
— Она видела, как полицейские уводят ее деда в наручниках. Что мне оставалось? — Делия покачивает головой. — Я сказала ей, что это такая игра. Вроде той, в которую мы играли, когда приехали копы. — Она закрывает глаза. — «Неприятности».
— А где Эрик?
— В своем офисе. Готовит бумаги к суду в Аризоне. — Она, запнувшись, медленно опускается в кресло. — И знаешь, что забавно? Я каждую ночь молилась, чтобы моя мать была жива. И, заметь, не только в детстве. Еще неделю назад. Например… когда Софи играла роль зуба в школьной пьесе о здоровом образе жизни, я хотела, чтобы моя мать это видела. Или когда я должна была выбрать основные блюда на свадьбу и не могла даже произнести половину названий в меню. Я часто воображала, что в больнице что-то напутали и что моя мать рано или поздно придет и скажет, что произошла чудовищная ошибка. И вот что бывает, когда твои желания исполняются: мать-то у меня появилась, зато я теперь не знаю, кто я. Не знаю, когда у меня настоящий день рождения. Не знаю даже, действительно ли мне тридцать один год. Я думала, что знаю своего отца… и тут выясняется, что он — самый главный обманщик.
— Он остается тем человеком, с которым ты выросла, — осторожно говорю я, на цыпочках продвигаясь по минному полю ложных утешений. — Он тот же, кем был вчера.
— Ты так считаешь? — отвечает Делия. — У нас с Эриком случались довольно непростые ситуации, но мне никогда и в голову не приходило схватить Софи и убраться куда подальше, чтобы он ее больше не увидел. Я не могу представить, что может заставить человека так поступить. А вот мой отец, похоже, смог это сделать.
Я по собственному опыту знаю, что мы далеко не всегда понимаем и принимаем выбор, сделанный нашими близкими. Однако продолжаем их любить. Дело не в понимании. Дело в прощении.
Но на то, чтобы узнать это, мне понадобилась вся жизнь. И куда это меня привело? А привело это меня к тому, что попроси Делия меня прыгнуть в океан — и я уже напяливаю резиновые сапоги. Некоторые уроки невозможно преподать — их можно только усвоить.
— Не сомневаюсь, у него были на это причины, — говорю я. — И я уверен, что он хочет с тобой поговорить.
— И что тогда изменится? Все станет как прежде? Я почему-то сомневаюсь, что мама будет приходить к нам на обед по воскресеньям и мы вместе будем хохотать над старыми добрыми временами. И я не знаю, как теперь смогу слушать его и не подозревать в каждом слове подвох. — Она начинает плакать. — Если бы этого ничего не произошло… Лучше бы я ничего не знала…
Секунду поколебавшись, я заключаю ее в объятия: я всегда осторожен в прикосновениях к Делии, каждое из них дается мне дорогой ценой. Я чувствую, как ее сердце бьется возле моего — они словно сокамерники, говорящие сквозь тюремную стену. Я лучше, чем ей кажется, познал неизгладимость истории. Можете ее маскировать, можете штопать и чистить ее поверхность, но вы никогда не забудете, что под нею скрыто.
Я — законченный эгоист! — наклоняюсь, чтобы вдохнуть аромат ее волос. Делия рассказывала мне, что запах каждого человека уникален, как снежинка. Если бы мне завязали глаза, я нашел бы Делию по запаху. Она пахнет лилиями, и снегом, и свежескошенной летней травой — это одеколон моего детства.
Она делает неосторожное движение, касаясь моих губ нежнейшей кожей чуть ниже уха, и этого достаточно, чтобы я отскочил как ошпаренный. Я знаю, каково это, когда ты просыпаешься, полагая, что можешь набрать актеров на главные роли в своей жизни, и тут же осознаешь, что сам находишься в зрительном зале. Пьеса Делии резко изменилась посредине акта, и хотя бы я должен остаться ее постоянной величиной. Она всегда доверяла мне починку любого неисправного предмета: севшего аккумулятора в машине, затопленного погреба, разбитого сердца. На устранение этой поломки мне явно не хватит мастерства, но я все же постараюсь ее спасти. Сейчас я буду положительным героем. И совсем скоро Делия поймет, что отрицательным я тоже могу быть.
— Софи! — кричу я. — Время истекло!
Она, запыхавшись, сбегает с лестницы.
— У мамы нет…
— Надевай пальто, — командую я. — Пойдем в школу.
Софи еще достаточно маленькая, чтобы эта новость ее не обрадовала. Она убегает в прихожую, Делия опасливо выглядывает в окно.
— А этих шакалов ты, должно быть, не заметил?
Я пытаюсь не думать о том, что скажет Делия, когда увидит завтрашний выпуск газеты.
— Заметил, — как можно легкомысленнее отвечаю я. — Но я же один из них. А своих собратьев мы не едим.
— Я не хочу выходить из дома…
— Но ты должна выйти!
Сейчас Делии меньше всего нужно сидеть взаперти и ждать телефонного звонка, размышляя, почему ее мать молчит. Ни одна причина не утолит ее многолетней тоски.
Софи подбегает ко мне, и я, присев на корточки, помогаю ей застегнуть куртку.
— Отвезем ее в школу, — говорю я Делии, — а оттуда отправимся прямиком в тюрьму.
Сегодня утром меня вызвала в редакцию «Газеты Нью-Гэмпшира» мой главный редактор — женщина по имени Мардж Джераги, женщина, курящая кубинские сигары и упорно называющая меня полным именем (которое совершенно кошмарно звучит).
— Фицвильям, — сказала она, — присаживайся.
Я опускаюсь в дряхлое кресло напротив ее стола. Офис «Газеты Нью-Гэмпшира» выглядит именно так, как и должен выглядеть офис издания, которое можно в буквальном смысле прочесть от корки до корки во время визита в уборную: обшарпанные серые стены, флуоресцентные лампы, подержанная мебель. У нас есть приличная приемная и один божеский конференц-зал, куда раз в год для интервью спускается с небес губернатор штата. Неудивительно, что большинство наших репортеров предпочитает работать на дому.
