— Фицвильям, — повторила Мардж, — я бы хотела поговорить с тобой об этом похищении.
На столе лежит вчерашний номер, открытый на моей статье; полоса всего лишь вторая, потому как в Нашуа кто-то убил человека и покончил с собой.
— А конкретнее?
— В твоем материале кое-чего недостает.
Я удивленно вскидываю бровь.
— Все вроде бы на месте. Все факты, историческая справка, прямая речь подсудимого. Если вы хотите, чтобы судебное слушание выглядело сексуально, смотрите сериалы.
— Я не критикую твое мастерство, Фицвильям. Я критикую твое усердие. — Она выпустила кольцо дыма прямо мне в лицо. — Ты не задумывался, почему я сняла с тебя «Очевидное-невероятное» и назначила эту историю?
— Из человеколюбия?
— Нет. Потому, что у тебя были все возможности написать потрясающий репортаж. Ты вырос в Векстоне. Возможно, ваши пути даже пересекались — в церкви, на школьном выпускном вечере или где-то еще. Ты можешь внести в эту историю личностный момент… даже если придется присочинить. Мне не нужно это юридическое дерьмо. Мне нужна семейная драма.
Интересно, что сказала бы Мардж, узнай она, что я вырос не просто в Векстоне, а и на одной улице с Эндрю Хопкинсом? Что, называй это драмой или как-то иначе, Делия — член моей семьи. Едва ли она поняла бы, что близкое знание темы порой мешает журналисту. Что порой оно застит взгляд.
Но в этот момент Мардж взяла конверт.
— Это билет с открытой датой, — пояснила она. — Полетишь за этим мужиком в Аризону и раздобудешь эксклюзивный репортаж.
Тут-то я и поддался. В конце концов, у меня никогда не получалось удалиться от Делии Хопкинс на достаточное расстояние. Как я ни старался. Можно расплющить стрелки компаса, но они все равно скреплены воедино, можно развернуть их в противоположные стороны — но они все равно потянутся к полюсам. Если Эндрю экстрадируют в Аризону и Делия последует за ним, я все равно окажусь там рано или поздно. Так пускай «Газета Нью-Гэмпшира» хотя бы оплатит дорогу.
Я выхватил конверт из рук Мардж. А как объяснить Делии, что я должен представить ее трагедию на людской суд, я подумаю позже. Я позже подумаю, как объяснить начальнице, что Делия для меня — никакая не «история», а исключительно счастливый конец.
Мы с Делией провожаем Софи до самого класса, потому что она опоздала, а учительница — новенькая, поставленная на замену той, которая ушла в декрет. Я вешаю пальтишко Софи на крючок у домика для игр и выуживаю из рюкзака коробку с ланчем. Учительница, по габаритам, если не по возрасту, годящаяся Софи в одноклассницы, присаживается на корточки и восклицает:
— Софи! Какая радость, что ты все же смогла составить нам компанию!
— У нас перед домом много журналистов, — заявляет Софи.
Губы учительницы, растянутые в улыбке, даже не вздрагивают.
— Вот это да! Хочешь быть сегодня в группе с Микайлой и Райаном?
Когда Софи убегает, захваченная новыми событиями, учительница отводит нас в сторону.
— Мисс Хопкинс, мы читали о суде над вашим отцом. Мы все переживаем за вас и хотели бы узнать, можем ли быть чем-то полезны…
— Просто постарайтесь отвлечь Софи, — деревянным голосом отвечает Делия. — Она толком не понимает, что происходит с моим отцом.
— Разумеется, — соглашается учительница, искоса поглядывая на меня. — Девочке повезло, что рядом с ней такие заботливые родители.
Она слишком поздно понимает, что в сложившихся обстоятельствах это было не самым уместным комментарием. Густо покраснев, она выслушивает наше сбивчивое объяснение, что я Софи не отец, и багрянец у нее на щеках становится еще ярче.
Признаюсь честно, порой я жалел, что это так. К примеру, когда Делия положила мою руку себе на живот, чтобы я почувствовал, как Софи брыкается. Я тогда подумал, что это я должен был зачать дитя вместе с ней. Но на каждый раз, когда я подростком лежал в кровати и мечтал стать Эриком, чтобы безнаказанно трогать ее когда угодно, или принюхивался к подушке, на которой она лежала, готовясь к контрольной по «Гамлету», или чувствовал, как учащается пульс, если мы, поглаживая Грету в благодарность за удачную находку, соприкасались руками, — на каждый такой раз приходились тысячи моментов, которые мне не принадлежали.
Бедная учительница уже до того запуталась в сетях своего смущения, что взлететь не сможет при всем желании.
— Нам пора, — говорю я Делии и увожу ее из класса. — Давай сматывать удочки, пока эта бедолага не умерла от стыда. Сколько ей вообще лет? Одиннадцать? Двенадцать?
— Я не успела попрощаться с Софи.
Мы ненадолго останавливаемся у зеркального окна и наблюдаем, как Софи складывает конструктор из разноцветных кружков и квадратиков.
— Она и не заметит.
— А вот учительница наверняка обратила на это внимание. И, скорее всего, доложит школьному советнику по безопасности, что я просто развернулась и ушла. Им всем не терпится проверить, как далеко яблоко падает от яблони.
— С каких пор тебя волнует мнение окружающих? — спрашиваю я. — Ладно, это была бы Бетани Мэтьюс, но не Делия же Хопкинс!
Я слышу, как Делия шумно втягивает воздух, заслышав запрещенное имя.
— Бетани Мэтьюс, — как ни в чем не бывало продолжаю я, — всегда приезжает за дочкой первая и ждет у бордюра, пока закончатся уроки. Бетани Мэтьюс считает, что высшее карьерное достижение — быть президентом родительского комитета четыре года кряду. Бетани Мэтьюс никогда не подаст на обед замороженную пиццу просто потому, что забыла ее разморозить.
— Бетани Мэтьюс не забеременела бы до свадьбы, — подхватывает Делия. — Бетани Мэтьюс не позволила бы своей дочери даже играть с незаконнорожденной девочкой.
— Бетани Мэтьюс до сих пор носит на голове бархатные повязки, — смеюсь я. — И бабушкины панталоны.
— И мяч Бетани Мэтьюс бросает, как девчонка.
— С Бетани Мэтьюс, — заключаю я, — очень скучно.
— Слава богу, я на нее абсолютно не похожа.
Делия смотрит на меня и улыбается.
Мы с Делией какое-то время встречались. Еще в средних классах, когда это ничего за собой не влекло — разве что обязанность проводить девочку до автобуса после уроков. Я предложил ей это потому, что все вокруг звали девчонок на свидания, а ни с кем, кроме Делии, я разговаривать не мог. Расстались же мы потому, что насколько круто было иметь «подружку» сегодня, настолько же не-круто это становилось завтра. Я сказал, что лучше бы нам проводить время с другими ребятами.
Я слишком поздно понял, что никогда прежде не видел Делию такой огорченной, — и неспроста: впервые в жизни кто-то из нас троих хотел ограничить совместное времяпрепровождение. Терзаясь укорами совести, я отыскал ее в спортзале. Я хотел сказать, что это была неправда, что слова, за которыми нет смысла, похожи на сдутые воздушные шарики и никуда не полетят, — но вместо этого тайком смотрел, как она танцует с Эриком. Он обнимал ее так легко и непринужденно, как я никогда бы не смог. Он касался ее настолько властно, будто части ее тела принадлежали ему, — и, возможно, за долгие годы они действительно перешли в его собственность.
На лице Эрика была написана моя собственная ошибка. Глаза у него горели до того ярко, а внимание было настолько поглощено Делией, что мне захотелось крикнуть «Пожар!» и проверить, среагирует ли он. Я видел, что он ощущает то же, что ощущал в ее присутствии я: словно в груди всходит солнце, словно нет больше мочи хранить эту тайну. Разница заключалась в том, как она смотрела на него. В отличие от нас, во время «свиданий» споривших, кто будет ведущим питчером в новом сезоне и сможет ли Спайдермен побороть Бэтмена в армрестлинге, эта пара сохраняла молчание. Делии нечего было сказать, когда она смотрела на Эрика. Он лишил ее слов, а мне никогда не удавалось этого достичь.
Когда мы уже подросли, я иной раз хотел признаться ей в своих чувствах. Я убедил себя, что даже если в результате придется потерять Эрика, Делия сможет компенсировать утрату. Но потом я вспоминал, как они с Эриком кружили посреди спортзала, цепляя подошвами серпантин, под слащавые баллады, и понимал: сколько бы лет ни прошло, Делия и Эрик все равно будут смотреть друг на друга так, словно весь мир, включая меня, исчез. Я мог потерять одного из них, но едва ли перенес бы утрату обоих.
Однажды я таки допустил промашку: я поцеловал ее, когда мы валяли дурака на берегу реки Коннектикут. Но я обратил поцелуй в шутку, как поступал всегда, когда близость между нами становилась неловкой. Если бы я сказал то, что хотел сказать, когда она плавала среди камышей, крепко держась за мои плечи и покачивая бутоном своих губ прямо у моего подбородка, она, возможно, утратила бы дар речи. Но вдруг не потому, что онемела от счастья, а потому, что не могла ответить мне тем же?
