А вскоре и вовсе перебрался в Москву.
Он говорил, что стареть хочется рядом с детьми. Папа мой считает, что «Артур Модестович, как умный человек, уже тогда оценил, какие грядут перемены и что его ждет, если он останется в Латвии». А я убеждена, что Дедушка приехал ради меня.
Он сразу же получил в Москве двухкомнатную квартиру — друзья устроили. И я к нему в эту квартиру переехала. И осталась у него насовсем. Даже когда вернулись родители, я продолжала жить с Дедушкой. Мне с ним было хорошо. И спокойно.
Я сразу же выправила учебу. Определилась с будущим: решила, что обязательно стану врачом — как бабушка Тамила. Не знаю, было ли это чисто мое решение — или же мне просто хотелось порадовать Дедушку. А может, и вправду заговорили гены?
А еще после переезда к Дедушке у меня появились первые друзья.
Но самой-самой первой подругой в жизни стала для меня Аня Рославлева. Она приходилась внучкой однополчанину дедушки, Матвею Николаевичу Рославлеву. Миленькая, светленькая, тихая девочка. Из тех, кого нигде и никогда не замечают. Но для меня образ Ани Рославлевой был окружен неким сияющим ореолом — ореолом легенды и мученичества!
Дело в том, что у Ани не было родителей. Были дедушка с бабушкой и брат Лешка, на пять лет ее моложе. А родители ее — отец-полковник и мама-военврач — погибли в Афганистане, в 1981 году. Ане было восемь лет, Лешке — три года. При каких обстоятельствах погибли средние Рославлевы, я не знала. Это никогда не обсуждалось. Но сам факт того, что в мирное время они ушли из жизни, исполняя интернациональный долг… Во всей этой истории я видела некий отзвук любимого Дедушкой фильма «Офицеры»: там тоже у мальчика Вани были дедушка и бабушка, а папа с мамой погибли на войне. Кстати, Аню с Лешей воспитывали в духе «Офицеров»: «есть такая профессия — Родину защищать…» Понятно, что мы не могли не подружиться! Ведь все вокруг смеялись над этими нашими устаревшими моральными принципами. Но нас объединяли не только принципы, но еще и гордость за «инакомыслие»!
А уж когда начались разговоры о зверствах наших военных против мирного населения Афганистана…
Анюта тогда беспрерывно плакала. А мне хотелось взять дедушкин пистолет и перестрелять всех этих гадов журналистов, которые ничегошеньки не смыслят в жизни и которые даже не представляют, что такое долг, офицерская честь, истинный патриотизм! И я ведь знала прекрасно, что любого из них могу уложить с одного выстрела! Но разумеется, никаких попыток я не предпринимала. Хотя могла — по дури юношеской — попытаться… Но понимала-таки: всем-то рты не заткнешь. Да и нужно ли? Ведь с какой-то стороны все, что они говорили, — правда… Только не единственная правда.
Была и другая правда. Правда наших дедушек и Анютиных погибших родителей. Только вот эту правду после перестройки отстаивали почему-то сплошняком нечестные и непорядочные люди, которым верить не хочется, даже если точно знаешь: он прав!
И вот за эту другую правду пострадал мой друг Лешка Рославлев. Дурачок: мог ведь запросто откосить от Чечни, уж ему-то сам Бог велел. Но он счел, что таков его воинский долг! И поехал, как ягненок на убой…
От метро до дома я добралась без приключений. В подъезде было светло. С тех пор как установили домофон, лампочки бить перестали. И лифт больше не превращают в общественный туалет.
Зато в квартире на меня обрушилась темнота… Мертвая, непроглядная — какая бывает только в пустом доме. Или в музее — ночью.
Вздохнув, я постояла немного на пороге, вслушиваясь в тишину. Хотя знала — ничего не услышу, кроме урчания холодильника и тиканья часов. Я щелкнула выключателем — прихожая озарилась теплым желтым светом — и только тогда захлопнула за собой дверь.
Здравствуй, одиночество!
Сменив туфли на тапочки, я прошла в дедушкину комнату. Немного постояла там в темноте. И вышла — так и не включив в ней света. Не хочу видеть ее пустой… И не могу не зайти. Потому что за не столь уж и долгие годы, прожитые в этой квартире, не было ни единого дня, когда я, возвратившись домой, не зашла бы первым делом сюда — чтобы поздороваться с ним, с Дедушкой.
Теперь здороваться не с кем. Разве что с тишиной и пустотой. Но я предпочитаю соблюдать традицию. Потому что эта традиция была последней тоненькой, слабенькой ниточкой, соединявшей меня с Дедушкой.
Он был для меня главным человеком в жизни. Когда-то мне казалось, что я вообще не смогу без него жить. Теперь — приходится… Но, с другой-то стороны, — разве это жизнь?
Я приняла душ и легла в постель.
Но сон не шел.
Я думала о Леше.
О том, что он, оказывается, все это время был жив…
Как причудливо судьба тасует карты!
Вот бы оказалось, что Дедушка на самом деле — жив…
Но — нет, его я сама видела мертвым, я сама помогла ему умереть…
Он умер.
А ведь он мог бы придумать, как помочь Леше, лучше, чем кто бы то ни было другой!
Потому что он вообще все мог.
Юраш
Когда-то здесь жили только члены секты… Впрочем, сейчас здесь живут, по большому счету, они же — бывшие члены секты, которые не очень-то охотно впускают в свои катакомбы посторонних.
Здесь все друг друга знают, все связаны общими делами и преступлениями, здесь сердце нашей, как говорили несколько лет назад, Империи. Империи бомжей, нищих и попрошаек, среди которых, кстати, настоящих бомжей теперь не так уж много.
Попрошайничество — выгодный бизнес, позволяющий многим и многим подвизающимся на этой стезе людишкам жить если и не роскошно, то вполне обеспеченно, и в этом им помогает действительно крепкий общак.
Большинство наших нищих живут в своих квартирах, выходят работать строго по графику на заранее определенные для них точки, некоторую сумму из выручки ежедневно или раз в неделю сдают старшему. Никто не жалуется, все довольны и счастливы.
А под землей живут либо сумасшедшие, которым это нравится, либо совсем опустившиеся алкаши, либо — бывшие члены секты Сабнэка, которые хотя и не исполняют уже предписанных обрядов, но и наверх поднимаются только работать. Привыкли, должно быть. А может быть, ждут…
Да и потом, пребывание под землей полезно с профессиональной точки зрения. Все бледные, серые, изможденные, особенно дети, таких больше жалеют и лучше подают.
Пока все не уладится, Наташке придется побыть с ними. Малоприятное времяпрепровождение, ну да что делать, а если обкурится или нанюхается опять, то здесь, по крайней мере, к ментам не попадет.
А Ласточка позаботится об остальном.
За что эту женщину прозвали Ласточкой, ума не приложу. Наверное, хотели поиздеваться. Я бы назвал ее Труп… Нет, лучше Зомби.
Ласточка законченная наркоманка, героиновая. Все, что зарабатывает, тратит на наркотики, а зарабатывает она прилично. Обычно Ласточка сидит в переходе метро с двумя маленькими детишками, сидит молча, уставившись в одну точку, может сидеть часами и не шевелиться, пока старший из детей, девятилетний Гошка, не скажет, что пора уходить.
Было довольно поздно, вот-вот закроется метро, и Ласточка с детьми должна была уже вернуться.
— Я ее боюсь, она чокнутая, — ворчала Наташка по дороге, — пусть лучше я с кем-нибудь другим останусь.
— С кем? С мужиками?.. Отведу тебя к Уроду, будешь знать.
— У нее глаза такие… Она меня задушит ночью.
— Зачем ей это?
— Потому что она уродина, а я красивая.
Я рассмеялся.
— Нужна ты ей.
На самом деле Ласточка вовсе не сумасшедшая, она просто отсутствует. Ее оболочка ест, спит, колется, подчиняясь простейшим нервным импульсам, и между тем терпеливо дожидается, когда, развалившись наконец, отпустит бесцельно болтающуюся где-то поблизости душу восвояси для более удачных перерождений.
Как бы там ни было, но я давно уже полагаю, что она в высшей степени разумная женщина, разумнее многих обитателей подземелья. Как существо чуждое иных радостей, кроме героина, Ласточка абсолютно надежна. И я уверен на все сто, что к моему поручению присматривать за Наташкой она отнесется со всей степенью серьезности, ибо знает, что от этого будет зависеть, насколько регулярно и какого качества будет поступать к ней волшебный белый порошок.
Ласточка с Гошкой и Викой появились в подземелье года полтора назад. Девочка была совсем еще крохотной, мальчишке — чуть больше семи, но более серьезного и рассудительного ребенка я до сих пор не встречал.
«Бабушка умерла, — объяснил Гошка. — И мы остались бездомными. А маме лекарства очень нужны».
На самом деле Ласточка успела бабушкину квартиру продать. А деньги… «Ну не помню! — разводила руками Ласточка. — Вроде дали мне какие-то деньги! А куда они потом девались — ума не приложу!»
Когда мы пришли, Гошка кормил маленькую Вику. Девчонка, видимо, только что проснулась, поэтому ела растворимую овсянку из пакетика, которая за версту пахла ананасами, довольно вяло.
